Клоун. История одной любви - Юлия Владимировна Монакова

class="p1">— Бабы…

ЧАСТЬ I

Не волнуйся напрасно. Я, как ни странно, жив.

У меня есть веранда, книги и чай с душицей.

Остывающий берег, полночь, маяк, прилив.

Я курю очень редко. Со мной ничего не случится.

…Ничего не случится. Просто вернусь назад.

В сумасшедшее время кафешек и поцелуев,

Аритмии, концертов, прогулок и автострад…

Ты же помнишь меня тем сказочным обалдуем?

Я влюбился до жути, как будто попал в кино.

Тарантино и Финчер дымили тогда в сторонке.

Я забыл все названия, я повторял одно —

Ядовитое слово, звучащее слишком громко.

Задыхался у двери, бросался к твоим губам.

Карамельное солнце лилось на паркет и кожу.

Ты пьянила, как вермут, и я напивался в хлам.

Мы смотрели на люстру и хохотали, лежа.

…Всюду был этот запах — мята, миндаль, ваниль.

По черничному небу рассыпались манкой звезды.

Мы сбежали из дома. Нас прятал автомобиль.

Ты почти заменила мне воду, еду и воздух.

Не волнуйся напрасно. Я не сижу в сети.

Не смотрю твои фото и не пишу знакомым.

У меня есть бутылка, фрукты и «Ассорти».

Только старое чувство в горле застыло комом.

Я гуляю по пляжу, ракушки кладу в карман,

Наблюдаю, как море взрывается с новой силой.

Ничего не случится. Подумаешь — буду пьян.

Ничего не случилось. Подумаешь — разлюбила…

(Полина Шибеева)

1

2012 год

— Правда, здесь миленько?

Тон у матери был заискивающий и слащавый до тошноты. Она смотрела на Макара с такой надеждой, будто ждала, что он сейчас же кинется рассыпаться в комплиментах этому убогому городишке.

Макар нехотя оторвал взгляд от видов, проплывающих за окном такси, и мрачно высказался:

— Ну и чертова же д-дыра.

Мать укоризненно вздохнула и покачала головой:

— Ну что ты такое говоришь, милый! Взгляни только, что за красота, а какая архитектура! Ты привыкнешь. Тебе здесь обязательно понравится! А еще море, море — ну разве это не прекрасно?

Море… У Макара презрительно дернулся уголок рта. Нет, он с детства был приучен к постоянным разъездам и кочевой жизни, но все же… все же гастролировать и переезжать насовсем в другой город — это разные вещи. Черт возьми, он уже отчаянно скучал по Москве!

— Цирк здесь такой же п-паршивый? — выговорил он.

— Ну почему паршивый? — в искреннем огорчении всплеснула руками мать. — Очень даже неплохой, стационарный, со своей небольшой, но постоянной труппой…

Ага, «неплохой», даже не относящийся к Росгосцирку. Интересно, на какие шиши он существует без поддержки государства? Там хоть зарплату артистам выплачивают? Впрочем, Макар не стал говорить этого вслух.

— Сынок, — мать нежно накрыла его горячую ладонь своей — узкой и прохладной. — Ты же знаешь, что мне пришлось очень нелегко в последний год. Я привыкла работать в паре, и тут так кстати подвернулся Миша с его предложением совместного номера…

— Скажи, — вдруг перебил ее он, — а ты любишь п-папу?

Мать отвела взгляд.

— Конечно, я его любила.

— Нет, — он с досадой поморщился. — Любишь ли т-ты его сейчас?

Она закатила глаза, явно испытывая неловкость и неумело стараясь это скрыть.

— Ну что ты как маленький?! Папы больше нет. Надо принять уже этот факт и смириться, а не бегать от действительности и притворяться перед самим собой, что в нашей семье ничего не изменилось. Прекрати прятать голову в песок и отрицать очевидное. Жизнь продолжается даже без папы, понимаешь? — патетически заключила она, и Макар снова невольно поморщился от явственной фальши в ее голосе.

— П-подумать только, как удачно все сложилось д-для этого самого Миши, — со всей язвительностью, на которую только был способен, выговорил он. — Отец т-так вовремя п-погиб… — когда Макар волновался, то начинал заикаться сильнее обычного.

— Тебе не стыдно? — насупилась мать. — Миша — мой давний друг и бывший однокурсник. Он всегда с большим уважением относился к твоему отцу и восхищался его талантом…

— Вау. Его вт-торое имя не Иисус, случайно?

— Макар! — взвилась мать, наконец потеряв терпение.

Он молча отвернулся к окну, давая понять, что не собирается продолжать этот дурацкий разговор, и чувствуя какое-то злорадное удовлетворение из-за того, что ему удалось ее выбесить. Родительница же, несколько минут обиженно посопев и пофыркав, традиционно предпочла смалодушничать и сделать вид, будто ничего не случилось. Такая модель поведения уже стала привычной для них обоих…

— О, посмотри-ка! — воскликнула мать с преувеличенным оживлением, как ни в чем не бывало. — Вон то красное кирпичное здание — твоя новая школа!

— Сейчас описаюсь от радости, — без всякого выражения прокомментировал Макар, даже не пытаясь сделать заинтересованное лицо.

— О ней очень хорошие отзывы, я читала, — продолжала мать. — Завтра же прямо с утра отправляйся к директору, чем раньше ты приступишь к занятиям — тем лучше. У тебя ЕГЭ на носу!

— Я к-как бы в курсе.

Макар, как и все дети цирковых артистов, давно привык к постоянной смене школ. В той, прошлой жизни — до гибели отца — они с семьей переезжали с места на место практически каждые два-три месяца. У него было два пути получения образования: заниматься с репетиторами и сдавать экзамены экстерном — или же устраиваться в новую школу в каждом городе, куда цирк приезжал на гастроли. Макар предпочитал второй вариант. Иногда он мог сменить пять-шесть школ за год! Он не успевал толком привыкнуть к новому классу и учителям, все они сливались для него в какую-то бесконечную вереницу одинаковых серых лиц и суетливых голосов. Да и зачем было привыкать? Он прекрасно понимал, что это все равно ненадолго. Гораздо важнее было другое: работа в цирке.

Макар не знал и не представлял себе другой жизни, кроме цирка — он, что называется, «родился в опилках». Родители чуть ли не с младенчества начали готовить его к будущим выступлениям: растягивали, развивали, ставили на мостик… В три года он уже регулярно появлялся на манеже в различных номерах: помогал клоунам в их репризах, ассистировал жонглерам и даже дрессировщикам. Когда Макару исполнилось двенадцать, родители решили задействовать его в своем новом номере. Отец ежедневно репетировал с ним по несколько часов, и Макар буквально заболел воздушной гимнастикой. Уровень увлеченности и вовлеченности был максимальным: тренировки семь дней в неделю, руки в мозолях, вечно разбитый нос, зажимы в шее, бесчисленные синяки… И самое главное — осознание: «Это мое! Зачем жить,