Найденыш - Шарлотта Бронте

Однако юношеский дух гибок. Несчастья могут согнуть его до самой земли, но вскоре он разгибается и дальше стоит прямо, так, будто его и не касался губительный перст отчаяния. Когда первая туча безутешного горя развеялась, Эдвард в поисках занятия приступил к разбору отцовских бумаг. Прежде всего он вскрыл завещание. Вся собственность была отписана ему как единственному сыну. Эдвард вяло проглядел документ и, убедившись в общем содержании, бросил его обратно в секретер, после чего взял небольшой пакет, запечатанный и адресованный ему лично. В пакете оказались алый шелковый плащ с драгоценной пряжкой и бумага, в которой приводилось подлинное имя юноши, а равно и обстоятельства, при которых он был найден. Когда изумление до определенной степени схлынуло, Эдвард не смог сдержать нескольких горьких слез при мысли, что человек, которого он так долго любил и считал отцом, на самом деле ему не родственник, а всего лишь друг, хоть и чрезвычайно щедрый. Следом пришло любопытство касательно настоящего своего происхождения, судя по плащу и дорогой алмазной застежке, весьма знатному. И тотчас светлая надежда будущей славы, питавшая его в прежние годы, излила умиротворение на дух Эдварда. В задумчивости, но не в тоске бродил он по опустелым покоям Оуквуд-Холла, мечтая обессмертить свое имя и размышляя, как поскорее претворить эту цель в жизнь.

Мирный покой эпохи, в которой он жил, не способствовал раскрытию таланта. Англия пребывала почти в застое, а пылкий дух Эдварда рвался в бушующий океан политических или военных распрей. Он не испытывал желания сесть и добиваться тихих бескровных лавров на литературном поприще. Его удовлетворило бы лишь полное напряжение всех умственных и телесных сил. С такими чувствами он обвел мысленным взглядом мир, ища страну, где внутренние обстоятельства могли бы скоро пробудить его дремлющие способности. Ни одна не сулила больше желанных поводов к действию, чем далекая и для англичанина почти утопическая колония, недавно основанная в Африке. Подобно новому Альбиону, вставала она под более синими небесами в более солнечном климате, населенная – по крайней мере так утверждали – человеческой расой, в корне отличной от всех других на земном шаре. Такого рода загадки еще усиливали ее притягательность в глазах Сидни. Решение было принято мгновенно. Он мысленно постановил навеки покинуть Англию и отправиться за славою в те края, где больше надежда ее сыскать.

– Да, – воскликнул он с растущим воодушевлением. – Если я патрицианской крови, то не посрамлю своего рождения, если плебейской, то облагорожу его своими подвигами!

Сидни проговорил это, стоя в сумерках у высокого сводчатого окна, которое выходило на темную дубраву, опоясывающую дом. В следующий миг он вздрогнул, потому что слуха его дуновением ветерка коснулись слова, произнесенные далеким нездешним голосом, как если бы шелестящий бриз внезапно обрел способность говорить человеческим языком: «Сын достославного, поступай, как изрек». И тут же все смолкло. Сидни вгляделся в темноту, однако различил только колыхание длинных корявых ветвей. Он ушел спать, и сны его в ту ночь были наполнены самыми высокими стремлениями, какие жажда славы когда-либо распаляла в человеческой груди.

2

– А вот и Витрополь! Блистательный город, с дивным величием встающий над изумрудными владениями Нептуна! О царица народов, прими дань восхищения от того, чья цель – стать одним из множества твоих рабов!

С такой краткой, но пламенной речью обратился Эдвард Сидни к нашей возлюбленной столице, завидев вдали ее гордые вековые башни. Менее чем за неделю юноша обратил в действие свою решимость оставить Англию, и теперь после месячного плавания по морям его корабль бросил наконец якорь в Гласстаунской бухте[5].

Был чудесный летний день, когда нога Сидни ступила на африканский берег, а его очам предстала Башня всех народов[6], чей громадный силуэт четко вырисовывался на фоне яркого безоблачного неба. Юноша на миг задержался и поглядел по сторонам. Перед ним уходило вдаль море, в которое, словно руки, вдавались два мыса, обнимая часть водного пространства и образуя гавань, где в безопасности покачивались на якорях тысячи военных и купеческих кораблей. Большая их часть несла львиный флаг Англии, однако над верхушками мачт реяли стяги почти всех подлунных государств. Приглушенный расстоянием гомон доносился до суши, где ему вторили более громкие звуки заполнивших набережную толп. По другую сторону уходили в головокружительную высь стены и бастионы города, сумрачно хмурясь на пенные волны, что с ревом бились в их подножие. Над темными укреплениями разносился гул снующей толпы, стук колес и цокот копыт. Колокола как раз начали возвещать полдень, и в их хоре отчетливо выделялся низкий торжественный бой большого соборного колокола, звучный, словно глас трубы средь лютней и арф.

Витрополь лежал в устье широкой долины, обрамленной длинными низкими холмами, в окружении рощ и садов, виноградников, полей, лугов и так далее, и так далее. На заднем плане вставали горы, их синь почти сливалась с безбурным горизонтом. Вся местность представала сквозь мягкую туманную дымку, которая ничуть не портила, а лишь усиливала очарование этого земного рая.

Сидни вбирал глазами величественную картину, пока у него не перехватило дыхание. Тогда, повернувшись, он зашагал прочь упругой походкой юной надежды и вскоре, миновав охраняемые ворота, оказался на одной из главных улиц Витрополя. Она была в четверть мили шириной и представлялась бесконечной. Правую ее сторону полностью занимали роскошные лавки, без единого перерыва на жилой дом, вдоль левой тянулся целый квартал зданий, которые, судя по приятной общности архитектуры, составляли одно целое. Широкая лестница вела к главному входу, в тени портика укрывались от полуденного солнца кучки хорошо одетых людей. Видны были и слуги – они переходили от одной группы к другой, разнося на серебряных подносах напитки и угощения. Колоссальное здание завершал исполинский купол, увенчанный соответствующих размеров мраморным львом. В огромной лапе зверь держал гигантский алый штандарт, чьи мощные складки тяжело колыхались от легкого бриза; когда же временами ветер стихал, то знамя неподвижно повисало в застывшем воздухе, и тогда на нем можно было прочесть надпись пылающими золотыми буквами: «Отель Храбруна»[7].

Люд на улицах был самый разнообразный. По большей части его составляли высокие, разбойничьего вида мужчины, чья мускулистая стать и обветренные лица свидетельствовали о постоянном упражнении на открытом воздухе. Молодцеватые господа в армейских мундирах прохаживались между ними бравой походкой, свойственной людям военного звания. Иногда проносился во весь опор блистательный кавалерийский офицер. Имелось также сносное число фланирующих денди и франтов. Однако более всего в этой пестрой толпе вниманием Сидни завладели крохотные образчики человеческого племени ростом в среднем около четырех футов; мужские представители оного носили черные треуголки, синие сюртуки, красные жилеты, украшенные большими белыми пуговицами, черные панталоны и белые чулки, а на ногах у каждого был один большой круглый деревянный башмак, что, впрочем, не мешало им передвигаться с поразительным проворством. Женский наряд состоял из синего платья, красной кофты, белого фартука и маленького белого чепца без оборки или иных украшений, с одною только узкою красною лентой. Башмаки у женщин были такие же, как у мужчин. Эти поразительные создания сидели в низеньких палатках, доверху набитых шерстяными носками и рукавицами, домоткаными полотенцами и салфетками, яйцами, маслом, рыбой и тому подобным товаром. Каждого проходящего они окликали: «Ды мун, мальчук, сайк и кылюк», – а время от времени кто-нибудь из мужчин, оставшись без дела, принимался для забавы распевать следующие изысканные куплеты:

Эмалья у нас здырувенный телох,Так упилась, что свылиласъ с нох;Кыталасъ, вупила,Нотами сучила,Из кырмана достала клинох.

Ойна бы себя прыпарола нысквозь,Но скруйтитъ и свяйзатъ мне ее удылось,Тут она верещала,Фырчала, хрычала,Но меня это не войлновало.

Тут ойна нытянула пынцовый мантель,Пытащилась и залегла в пыстель,И дрыхла, пойкудаПрибрали пойвсюдуИ в бышке не рызвеялся хмель[8].

Покуда Сидни слушал, как маленький крепыш распевает эти пленительные стихи, за спиною у него раздались звуки барабана и дудки. Обернувшись, он увидел, что по улице идет невероятное шествие. Первым выступал очень рослый и плечистый человек, чье исхудалое тело облекал наряд из выцветшего алого бархата, отделанный потускнелым галуном; на боку у него была шпага, а на шляпе – грязное белое перо. Следом ехал черный фургон, который влекли две тощие клячи; по сторонам мрачной повозки, пританцовывая, вышагивали двое молодых людей. Один из них был бы красавцем, если бы не страшный и отчетливый след, оставленный голодом в каждой его черте. Бледное, худое лицо и цепкий взгляд второго явственно говорили об изворотливости, которая показалась Сидни слегка отталкивающей. Оба они были облачены в лохмотья некогда роскошных одеяний. Руки и ноги их, впрочем, оставались совершенно не прикрыты, а голову защищал от палящего солнца лишь драный красный платок. За ними шли два музыканта, один с барабаном, другой с дудкой, а замыкала процессию вереница из двадцати или тридцати голых, тощих, заморенных детей – некоторые из них были в крови и длинных свежих рубцах от недавних побоев. Поравнявшись со входом в отель, предводитель крикнул: «Стой!» Фургон тут же остановился; черные занавески раздвинулись, и из-за них выскочил жуткий живой скелет. В костлявых пальцах он держал жаровню с раскаленными углями, которую и поставил на мостовую.