Беседы на мертвом языке - Томас Лиготти

На празднике в этом году было гораздо меньше детей, да и из тех, кто пришел, немногие постарались придумать костюм. Просто намазали лицо сажей и отправились попрошайничать в повседневной одежде.

Все кажется таким другим. Весь мир утомился, неумолимая машина цинизма. Внезапно умирает твоя мать, и тебе полагаются два выходных. Когда ты возвращаешься, людям наплевать на тебя еще больше, чем прежде. Странно, что ты способен ощутить потерю чего-то, что прежде не казалось важным. Сварливая старушонка умирает… И ни с того, ни с сего это чувство величественного отсутствия, будто немилосердная королева освободила престол. Разница между ночью с одной-единственной мерцающей звездой и беззвездным, удушающим мраком.

Но вспомни дни, когда она. Нет, либо хорошо, либо ничего. Пусть мертвые сами — и т. д. и т. п. Отец М. все замечательно устроил в похоронном зале, и не было смысла разрушать то безупречное чувство завершенности, которое потрудился придать священник земной фазе существования его матери. Так зачем же теперь возвращаться к ней в мыслях? «Ночь мертвых», — вспомнил он.

На соседних улицах уже почти не осталось пришельцев с того света. Собиратели подаяния разбрелись по домам. «Можно все запереть до следующего года», — подумал он. Нет, погоди.

Вот и они опять, появились так же поздно, как и в прошлом году. Сними пальто, неожиданный толчок тепла. Согревающие звезды вернулись, вновь сияя подлинным светом. Как они светились, эти две маленькие точки в темноте. Их звездная сила струилась прямо на него, яркий поток. Теперь он был даже рад, что праздник выдался таким унылым в этом году, предвосхитив нынешний восторг. То, что они нарядились в прошлогодние костюмы, было чудом, о котором он и мечтать не смел.

— Шалость или конфетка, — сказали они издалека, а затем повторили призыв, когда человек, стоявший за стеклянной дверью, вместо ответа продолжал просто смотреть на них. Затем он распахнул дверь.

— Привет, счастливая парочка. Рад снова вас видеть. Вы помните меня, почтальона?

Дети обменялись взглядами, и мальчик сказал:

— Ну конечно.

Девочка хихикнула, и от ее смеха ему стало еще лучше.

— Ну, год спустя вы снова здесь, в тех же самых нарядах и готовы к свадьбе. Или она только что закончилась? В таком случае это совсем ни к чему. Что будет в следующем году? А после? Вы никогда не повзрослеете, понимаете, что я хочу сказать? Ничего не изменится. Вас это устраивает?

Дети постарались понимающе кивнуть, но вместо этого только пошевелились, вежливое недоумение на лицах.

— Да и меня устраивает. По правде сказать, я бы хотел, чтобы все перестало меняться для меня еще давно. Так или иначе, как насчет сладкого?

Конфеты были розданы, дети говорили ему «спаси-и-ибо» точно так же, как дюжину раз в других домах. Но прямо перед тем, как им было позволено продолжить свой путь, он вновь привлек их внимание.

— Эй, мне кажется, я видел, как вы играли у своего дома, когда я проходил мимо с почтой. Такой большой белый дом на Пайн Корт, да?

— Неа, — ответил мальчик, осторожно спускаясь по ступенькам веранды, старясь не запнуться о край своего платья. Его сестра уже в нетерпении ждала внизу. — Красный, с черными ставнями. На Ясеневой улице. — Не дожидаясь его реакции, он присоединился к сестре, и жених с невестой бок о бок двинулись дальше по улице, потому что, похоже, поблизости больше не было гостеприимных домов. Он смотрел, как они уменьшаются вдалеке, постепенно растворяясь в ночи.

Холодно здесь, закрой дверь. Смотреть было уже не на что; он успешно запечатлел встречу для своего мысленного фотоальбома. Как бы там ни было, их лица сияли даже ярче и чище в этом году. Возможно, они и в самом деле не изменились и уже никогда не изменятся. «Нет, — подумал он в темноте своей спальни. — Все меняется и всегда к худшему». Но сейчас в них не произойдет никакой внезапной перемены, не в его мыслях, по крайней мере. Вновь и вновь он вспоминал их, чтобы убедиться, что они были прежними.

Он завел будильник, — завтра надо проснуться к утренней мессе. На этот раз никто не будет сопровождать его в церковь. Придется идти одному.

Одному.

III

На следующий Хеллоуин выпал ранний снег, тонкий слой белизны, покрывшей землю и деревья, оставившей повсюду мертвенно-бледный отпечаток. Она мерцала в лунном свете, холодная пена. Сияние на земле отражали редкие звезды сверху. Безобразная давка снежных туч с запада угрожала вмешаться, разделив отблеск и его источник, превратить все в тусклую пустоту. Все звуки были звонкими от мороза, превратились в крики перелетных птиц в безлюдных ноябрьских сумерках.

«Еще ноябрь не наступил, а посмотри на это», — подумал он, вглядываясь в стекло парадной двери. Так мало людей на улице, еще меньше гостеприимных домов, закрытые двери и погасшие огни на верандах заставляли их слепо брести дальше. Да и у него самого пропал задор, он даже не выставил фонарь-тыкву — маяк своего убежища.

Да и как дотащить эту тяжелую штуку, когда такое приключилось с ногой? Одно удачное падение с лестницы, и он стал получать пособие по инвалидности от государства, мог месяцами не выходить из своего одинокого дома.

Он молил о наказании, и его молитвы были услышаны. Не нога сама по себе, причинявшая лишь физическую боль и неудобства, а иное наказание — одиночество. Так его наказывали в детстве: изгнанный в холодный каменный подвал — совсем темный, если не считать света, просачивавшегося в запыленное окошко. Он стоял в том углу, как можно ближе к свету. Именно там он однажды увидел муху, попавшуюся в сеть паука. Он смотрел и смотрел, и вот, наконец, паук вылез полакомиться жертвой. Он досмотрел все до конца, окаменевший от ужаса и омерзения. Когда все закончилось, ему захотелось кое-что сделать. Все удалось. Изловчившись, он сумел схватить паучка и вытащить из паутины. Он на самом деле ничего не почувствовал, разве что недолгую щекотку на сухом языке.

— Шалость или конфетка, — услышал он и с трудом поднялся, чтобы проковылять к двери. Но праздничная присказка доносилась откуда-то издалека. Отчего же она на какой-то миг показалась такой близкой? Нарастающее эхо его воображения, где далеко — это близко, вверх — это низ, боль — удовольствие. Может, лучше запереться на ночь? Похоже, в этом году совсем немного детей играют в свою игру. Теперь уже остались только самые бестолковые, отставшие копуши. Ну, вот один из них.

— Шалость или конфетка, — чуть слышно произнес мягкий угасающий голос. По ту сторону двери стояла искусно наряженная ведьма, теплый черный платок и черные перчатки в придачу к черному одеянию. Старая метла в одной руке, мешок в другой.

— Тебе придется подождать секундочку, — крикнул он с дивана, стараясь подняться, опираясь на трость. Боль. Хорошо, хорошо. Он взял со столика полный пакет сладостей и был готов отдать все его содержимое маленькой даме в черном. Но затем он узнал ее под желтоватым гримом мертвеца. Будь осторожен. Не делай ничего особенного. Притворись, что не знаешь, кто это. И ни слова о красных домах с черными ставнями. Ни слова о Ясеневой улице.

Хуже того, на тротуаре виднелся силуэт кого-то из родителей. Позаботиться о безопасности последнего живого ребенка. Но, может, были и другие, хотя он видел только брата и сестру. Осторожно. Сделай вид, что не знаешь ее; в конце концов, ее костюм сильно отличается от того, что был на ней последние два года. И, самое главное, ни слова о сам знаешь ком.

А что если невинно спросить, где ее маленький братик? Ответит ли она, что он был убит, или, возможно, что он мертв, или, может, просто-напросто, что его больше нет, в зависимости от того, в каком свете родители представляли все это дело. В любом случае, лучше об этом не знать.

Он открыл дверь ровно настолько, чтобы протянуть конфеты и невыразительно произнес:

— Держи, ведьмочка. — Слова как-то вырвались сами собой.

— Спасибо, — ответила она шепотом, вечным шепотом страха и опыта. Похоже на то.

Она отвернулась, пошла вниз, метла глухо стучала позади нее по ступеням. Старая, потрепанная, никуда не годная метла. Как раз то, что нужно ведьме. И то, что нужно непослушному ребенку. Мерзкая рухлядь вечно на своем месте в углу, орудие наказания, что всегда под рукой, всегда в поле зрения ребенка, до тех пор, пока не превратится в навязчивый кошмар. Материнская метла.

После того, как девочка и ее мать исчезли из виду, он закрылся от всех, — теперь, пережив такие напряженные минуты, он был рад одиночеству, которое совсем недавно его пугало.

Темнота. Постель.

Но уснуть он не мог, хотя и видел сны. Между сном и явью в его воображении возникали ужасы, нелепая вереница образов, напоминающих отвратительные фрагменты из старых рассказов в картинках. Неузнаваемые лица, нарисованные чересчур яркой краской, суетились перед его мысленным взором, абсолютно ему неподвластные. Все это сопровождалось чередой звуков, точно в «павильоне смеха», возникающих, казалось, где-то между его мозгом и залитой лунным светом спальней. Приглушенный гул отчасти радостных, отчасти испуганных голосов звучал фоном в его воображении, перемежаясь донельзя отчетливыми криками, в которых слышалось его имя. Это было плохо различимое подобие голоса его матери, лишенное сейчас каких-либо реальных свойств, позволивших бы определить его как такой, оставаясь одним лишь понятием. Голос звал его из глубин его памяти. «Сэм-ю-эл», — кричал он со страшной, непонятно откуда взявшейся назойливостью. И вдруг: «шалость или конфетка». Слова превратились в эхо, мало-помалу изменяя свой смысл: «Шалость или конфетка — встретимся деньком ясным — ясени, ясени». Нет, не ясени, другие деревья. Мальчик гулял среди больших кленов, был окружен ими. Знал ли он, что в ту ночь за ним следовала машина? Паника. Теперь не потеряй его. Не потеряй его. Вот же он, с другой стороны. Деревья что надо. Хорошие старые деревья. Мальчик обернулся, и в его руках было беспорядочное переплетение бечевки, чьи концы простирались до самых звезд, которыми он начал управлять будто в игре с воздушными змеями, игрушечными самолетиками или летающими куклами на веревочках, вглядываясь в ночь, тщетно зовя на помощь. Снова послышались крики его матери; потом вмешался еще один голос, превращаясь в отвратительное невнятное единство мертвых голосов, бормочущих вдалеке. Ночь мертвецов. Все мертвые говорили с ним одним голоском-голосочком.