Судьба «Нищих сибаритов» - Юрий Гастев

Чтобы понять, что чувствовал и о чем думал семнадцатилетний мальчик в течение недолгой прогулки через Моховую, Охотный ряд, Театральную площадь, Петровку и Кузнецкий мост в Дом, чья пасть поглотила (за одним печальным исключением) всех членов его семьи, надо, видимо, побывать в его шкуре. Посланец, как водится[7], исчез навсегда. После долгого ожидания (непременный элемент такого рода спектаклей, действующий, при всей банальности замысла, безотказно) произошла «беседа» (как выразились бы теперешние все знающие законники, беспротокольный допрос), которую вели некто безымянный в полувоенной форме (без погон) и некто, назвавшийся Галкиным и демонстрировавший свою необыкновенную для наивного щенка (каковым, конечно, был тогда Гастев, даром, что много успел пережить и передумать и много о себе мнил) осведомленность: «Грабарь ведь большой любитель Достоевского, не правда ли?», «А Малкин все еще пишет стихи? А вы?», «Израиль Моисеевич[8]-то как интересно нормальную форму Жордана ввел!» и тому подобные штучки… Через пару недель Гастева вызвали «в отдел кадров» МГУ, где из стены (т. е. попросту из соседней комнаты — но попробуй сразу заметить) эффектно появился тот же «Галкин», а еще немного спустя тот же персонаж был замечен выходящим из кабинета секретаря партбюро мехмата Рахматуллина, так что поразительная осведомленность и обилие «интеллигентных штрихов» в его речи объяснялись достаточно банально. И все же надо признать: впечатляет. Действует.

А вообще-то «беседа», длившаяся почти до часу ночи (в Москве тогда еще не было отменено «осадное положение», так что задержка на более поздний срок автоматически означала бы или арест, или нечто экстраординарное, нуждавшееся в специальных объяснениях, хотя бы для матери Гастева), крутилась вокруг одной темы: где и как провел Гастев день 20 февраля?

На следующий день был вызван «к декану» (примерно по той же схеме) М. Грабарь (тот самый друг Гастева, у которого тот ночевал накануне), на третий день — Л. Малкин. И то же самое: обилие многозначительных намеков, демонстрации осведомленности и силы и… пунктуальное выяснение обстоятельств дня 20 февраля. Разумеется, все три «беседы» кончались предложением дать подписку о неразглашении содержания разговора и самого факта вызова на Лубянку; опять же разумеется (это очень характерно для стиля эпохи — напоминаем, что дело происходило не в 1975, а в 1945 году), молодые люди беспрекословно давали подписку. Ну и, разумеется, незамедлительно нарушали ее.

Интерес славных чекистов к событиям 20 февраля для первых двух из трех, вызванных для «беседы», разъяснился уже 25 февраля на дневном концерте в Большом зале консерватории, когда Малкин в антракте познакомил их с однокурсниками своего приятеля по эвакуационной эпопее Юры Цизина (Грабарь и Гастев были с ним уже немного знакомы к тому времени) Колей Вильямсом и Володей[9] Медведским и с важным, таинственным и веселым видом поведал об их совместных подвигах. Оказалось, что эти (и некоторые другие[10]) студенты Менделеевского института[11] и впрямь были студентами любознательными, способными и трудолюбивыми. В свободное от занятий время они синтезировали несколько составов слезоточивого и взрывчатого действия, но, как настоящие ученые, не считали задачу решенной, пока действие своих адских смесей не испробовали на практике.

Оказалось, однако, что некоторые конкретные воплощения научного и прогрессивного Критерия Практики, одобренного и поддержанного Партией, Всем Советским Народом и Лично Товарищем Сталиным, вступают в противоречие с Уголовным кодексом, так же горячо поддержанным и одобренным всеми перечисленными инстанциями. Так, первая из изобретенных смесей, названная (в честь одного из создателей) ведмедитом, была испробована на дверных почтовых ящиках соседей. Выяснилось, что очень небольшой дозы ведмедита[12] достаточно для практически полной дематериализации ящика со всем содержимым (дверь, как правило, оставалась цела). Забегая вперед, отметим, что, поскольку в то время мало кто получал письма из «капстран», так что основным содержанием почтовых ящиков была передовая советская пресса, проделки эти, строго говоря (а время было строгое), не укладывались в рамки ст. 74 УК РСФСР (хулиганство). В еще большей мере это относится к новой серии испытаний. Новый состав, так называемый рас…дит, закладывался внутрь гипсовых бюстов, очень принятых в те годы. Скромная порция рас…дита[13] превращала бюст в пыль. Если мы вспомним, чьи же бюсты украшали в описываемое время жизнь советских людей, то легко поймем, какой преступной близорукостью было квалифицировать как «хулиганство» эти явные приготовления к террористическим актам.

Но юные негодяи[14] не ограничивались приготовлениями. 20 февраля 1945 года должно было состояться очередное заседание Московского математического общества. Но не состоялось — в помещение механико-математического факультета МГУ в тот вечер нельзя было проникнуть без противогазов. Несколько позднее выяснилось, что неизвестные злоумышленники разбили о радиатор центрального отопления громадную колбу с бромацетоном (на сей раз нового состава не изобретали, а ограничились синтезированием слезоточивого газа с давней и устойчивой репутацией). Этим и объяснялся интерес Лубянки к событиям 20 февраля. (Почему же Лубянки, может спросить читатель, а не, скажем, районной прокуратуры? — Потому что, хотя Московское математическое общество отделено, согласно Советской конституции, от государства, в него (общество) входят на равных правах представители блока коммунистов и беспартийных, в том числе и депутаты этого блока в высшем его (государства) органе. Кстати, в тот же вечер на мехмате был, говорят, назначен какой-то вечер И. Эренбурга, и кое-кому запомнилось, что сорван бып именно этот вечер; все сказанное, впрочем, в равной мере относится и к этой версии.)

Но почему же в таком случае были вызваны именно Гастев, Грабарь и Малкин? — Похоже на то, что выбор блюстителей бдительности пал попросту на в некотором смысле «самую заметную» компанию мехматовских студентов. «Самые заметные» — это вовсе не значит, конечно, самые способные или, скажем, добившиеся наибольших успехов. На мехмате всегда хватало талантливой молодежи, а эти трое, даром, что начали с одних пятерок и все сдавали досрочно, к этому времени (2 курс) уже успели не по одному «хвосту» приобрести, да еще и со скандалами какими-то странными, так что Гастев уже вообще был на грани исключения (вскоре он эту грань успешно перешел): Ж.А. Маурер трижды выгонял всю троицу с экзамена по основам марксизма-ленинизма, инкриминируя им то левый, то правый уклон[15], Л С. Ландсберг был до того оскорблен наглостью Грабаря, Гастева и еще одного их приятеля, явившихся на экзамен по оптике, не сдав ни практикума, ни зачета, да еще и ничего ровно не смысля в предмете, что поставил им, противу всяких правил, по «неуду» в зачетки; когда же Гастев явился на экзамен по анализу (это уже не «основы» и даже не физика, а самая что ни на есть математика), не умея интегрировать, то добрейший Н.И. Щетинин, помня блистательный прошлогодний экзамен, мог теперь только развести руками… Одним словом, заметность наших героев была не ахти какой лестной для них. Поскольку, однако, начинали мехмат они очень даже успешно, а двое были очень молоды даже для видавшего виды мехмата (Гастев поступил в 15 лет, а Малкину 15 исполнилось в начале первого курса[16]), то сейчас бросались в глаза вдвойне. Да и вообще все «не как у людей» у них было: то выделятся какой-то странной эрудицией (и все в вопросах, никому, вроде бы, «не нужных»), то затеят «джентльменскую игру»[17] у дверей аудитории, где вышеупомянутый Ж.Л. Маурер ведет свой сверхважный семинар (причем каждый, делая очередной «ход», всовывает в эту самую дверь голову!), то один из них, не зная как следует материала, вывезет на импровизации и интуиции на четверку линейную алгебру у «самого» И.М. Гельфанда (ценой обоюдного восьмичасового мучительства), то опять все вместе удерут с лекций в консерваторию… И всех-то они знают, и их все знают — прямо-таки патологическая общительность (кроме, пожалуй, Грабаря, но и он тянулся за своими сопливыми друзьями)…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});