Красное спокойствие - Сергей Захаров

Куда опасней другие – из тех, что подъезжают на медовых колесах, облизывают шоколадным языком, в глаза и в уши тебе льют ведра патоки – а там, стоит тебе чуть расслабиться, вмиг покажут истинное свое нутро, да такое, что не возрадуешься! Не-е-ет, дон Жозеп был не из таких! И улыбался колючий старик хорошо: редко, но на редкость же солнечно для мрачного себя.

Представить эту чету порознь было невозможно – а теперь вот старуха одна, без придатка. Без третьей ноги – или без хвоста. Хвост отвалился и больше не отрастет – а оказывается, он был все-таки нужен…

Да и от самой сеньоры Кинтана осталось не так чтобы и много: облегченный донельзя костяной каркас, обтянутый сильно изношенной кожей, пара сумасшедших глаз на откровенном черепе, облачко редкое крашеных в платину волос – но осталось все!

Осталось все: шум, запах, саморощенные огурцы, которыми она по-прежнему хвастает так, будто получила за них Нобелевскую премию; осталось ее вечное «маленький Пуйдж» и даже цвет жакета, пламенный, как и всегда…

И в этом вся суть, сказал он себе. В этом вся суть – сеньора Кинтана знает, как жить. Знает секрет, который ведом и Пуйджу, и всякому другому истинному каталонцу, и секрет этот заключен в одном неброском, вроде бы, но наиглавнейшем слове: спокойствие.

Спокойствие. Спо-кой-стви-е. С-п-о-ко-й-с-с-с-т-в-в-и-и-е – и еще раз спокойствие. В этом вся соль.

Ведь что такое, по большому счету, спокойствие? Это искусство жить днем сегодняшним, здесь и сейчас. Не торопиться. И не отставать. Просто жить – со временем в ногу. И дышать – со временем в такт.

Отставать нельзя. Потому что прошлого нет: оно потому и зовется прошлым, что уже про-шло, про-ехало, про-бежало, про-катилось по небосводу, про-висело еще семь минут над зверем моря: далекий, уже нежаркий багровый шар – и про-валилось, про-пало в бескрайней воде. Да, да, все так: темнеющие обвально минуты, всплеск далекий – и нет ничего. Про-шло. Разве что потом, потом, в глубокой седой зрелости – воспоминания редкие, вечерние, под настроение, лучше всего – с человеком хорошим и хорошим вином. Воспоминания… Не пламя, но отсвет его на далекой стене; не огонь – а дотлевающие угли прогоревшего костра. Угли, обращающиеся неумолимо в пепел. Вот именно – пепел и есть! Тлен, прах и пепел. И ворошить его без особой нужды – значит, жить небытием и воровать у себя жизнь настоящую. Не-е-ет, отставать нельзя!

И спешить нельзя. Это еще бОльшая глупость! Самая, может быть, большАя из придуманных глупостей.

Потому что будущего нет тоже. Нет, и никто не знает, каким оно будет – тем более, в спятившем с ума двадцать первом от Рождества Христова столетии. Но одно известно наверное: уже придуманы одинаковые секунды, месяцы, годы – придуманы и запрятаны в саркофаги часовых корпусов. Приложи ухо, приложи и прислушайся: бу-дет, бу-дет, бу-дет, бу-дет…

Слышишь, как щелкает? Щелк, щщелк, щщщелк – с нежным подзвоном пружинки и неумолимостью палача. Щщщелк, щщщелк, щелк – механическими мерными шагами. Как будто смерть шагает дальним коридором. Не от тебя – к тебе. И каждый шаг-щелчок – минус одна. Минус одна секунда твоей жизни. Сколько там их, закрученных в тугую жесткую спираль – кто знает? Будущее не дано знать никому, но одно известно наверное: там, в этом всегда неизвестном, не наступившем, а значит, и не существующем, будущем, оставшихся щелчков – гораздо меньше, чем сейчас, а вот червей, ожидающих твоей мертвой плоти – не в пример больше. Это всякому должно быть понятно. Так зачем же гадать о том, чего нет, но от чего все ощутимее попахивает смертью?

Прошлое – пепел и тлен, и будущее – тлен и небытие.

Единственное бытие – настоящее: из плоти, крови и солнца; из чарующих ароматов жареных рыб и гадов морских в обеденный час над Барселонетой; из снежных парусных треугольников над средиземной водой и знакомых с детства звуков дудочки точильщика ножей поутру; из раскрытой ждуще розы влагалища и вскриков гортанных той, кого ты считаешь лучшей женщиной на земле и в прилегающей вселенной; из лая звонкого Пенелопы, когда она берет след, и кисловато-ядреного запаха пороха из горячего еще от выстрела ствола; из свежести близкого снега, когда ты выходишь вечером на террасу курить – и немого восторга, когда ты видишь поутру, как он лег, впервые в этом году, на громоздящиеся в небо пиренейские вершины…

О настоящем нет нужды вспоминать, и гадать о нем тоже не нужно – им нужно жить. Жить сегодня, здесь и сейчас. Жить в настоящем мире. Только такой мир – прекрасен и сущ, и единственно верен! В этом мире ты берешь красивую, в соку, женщину одиннадцать раз за ночь, и в одиннадцатый раз – как в первый. Для этого, собственно, ночи и существуют.

А утро? Невозможно себе представить утро без кафе, без чашки ядреного кофе и круассана – горяченького, только из печи, пахнущего счастьем, детством, бессмертием, которое только в детстве нам и доступно…

И сидеть в этом кафе нужно обязательно с другом. А еще лучше – с женщиной. С хорошей женщиной. С красивой женщиной – и тебе не чужой. Совсем, можно сказать, не чужой! Да что говорить – с родной и лучшей женщиной на земле! С женщиной, которая, благодаря тебе, орала всю ночь, будто убивают ее до смерти – но таки выжила и осталась, более того, довольной…

… -это точно! До предела. Я такого давно не припомню! – оказывается, все это время он бормотал вслух, а Монсе терпеливо внимала.

– Я боялась, что ты порвешь меня, как жабу, – заметила не без кокетства она. – И чем это тебе моя задница так нравится? Хотя не только тебе, точно. Знаешь, у меня клиентов за день в два раза больше бывает, чем у каждой из этих «креветок»! И постоянных, представь, хватает. Кое-кто и с подарками приезжает: один фермер из Лериды на прошлой неделе хар-р-роший такой хамон приволок. Вот сумасшедший, он бы еще с целой свиньей приехал!

Монсе хрипловато рассмеялась, улыбнулся и он, отматывая время на два часа назад. Не след копаться в прошлом, тем более, таком недалеком – но сейчас самое время. Сейчас можно, хотя бы потому, что я не знаю, сколько у меня осталось его вообще – этого самого времени. Да и приятно, черт побери, вспоминать – о том, что было два часа назад – вспоминать, проживая еще раз.

***

…Два часа назад он открыл глаза после краткого сна оттого, что тихий убедительный голос, к которому за две недели он успел уже привыкнуть, над самым ухом его произнес: «Красное спокойствие, красное спокойствие». Вот так – два негромких внушительных раза: словно краткая молитва, смысл которой, до поры от него ускользавший, с каждый утром становился все более ясен и строг, как обжалованию не подлежащий приговор.

Все, как всегда, разве что проснулся он сегодня не у себя в Сорте, а в Барселоне, в квартире Монсе, в кровати Монсе, и сразу вспомнилась вся долгая ночь: жаркая, всхлипывающая, мокрая, сумасшедшая, перетекшая незаметно в рассвет – прекрасная, одним словом, ночь!

Монсе уже не спала. Кофемашина протарахтела дважды и выдала две чашки крепчайшего кофе. Они покурили на узком, в полторы ступни, балконе – стоя на нем, легко можно было, протянув руку, поздороваться с соседом в доме напротив – и улеглись снова, болтая о том, о сем. Крепким, упрямым, как сверло, пальцем, Пуйдж, параллельно беседе, тиранил телепульт – и притормозил, оставив канал новостей.

– …еще одна жертва ипотечного кризиса, на этот раз в Таррагоне. Мать двоих детей, лишившаяся работы и оказавшаяся не в состоянии погашать ипотечный кредит, выбросилась из окна квартиры на пятом этаже, когда приставы в сопровождении полицейских приступили, в соответствии с решением суда, к принудительному выселению. Это уже двадцать восьмой подобный случай за месяц в целом по стране, и двенадцатый – в Каталонии… – неожиданно громко и весело сказали, как пролаяли, из окна телевизора, и Пуйдж, навострив ухо, секунду-другую еще послушал, хмыкнул, стрекотнул большим кузнечиком, приглушил звук и продолжил:

– …А Пенелопу отдал Моралесу. Мужу Монсе из Раваля – теперь уже бывшему. Ну, этому: с заячьей губой и одним яйцом. Несчастный случай на охоте – я рассказывал. Да знаешь ты его, и Монсе помнить должна: как-то мы ужинали с ними в «Саламанке», перед Рождеством – там я вас и познакомил. Ты вспомни, вспомни – у ней еще левый глаз чуть косит. Мне этот ее глаз никогда не нравился. Когда она ушла от Моралеса, я даже не удивился: я знал, что так рано или поздно случится. И Моралес знал тоже. Знал и боялся. Уж очень она независимая! Что называется – себе на уме. И яйцо здесь ни при чем: детей Моралес и с одним настрогает хоть дюжину. Зачем вообще, по-твоему, природа наделила нас двумя? Яйцо – лишь повод. Причина другая – все эти феминистские штучки! Моралес, видишь ли, по ее мнению, «мачиста»… Теперь она живет с этим бродягой Мексиканцем, зато у Моралеса прибавилось места, и, конечно, остались его собаки. А теперь еще и моя Пенелопа…