В тюрьме - Михаил Ольминский

Вырванный из борьбы, попавший в плен к врагам, ставший объектом их расправы, пленный революционер принял одиночную тюрьму как продолжение той борьбы, которую он вел на свободе. Сражение продолжалось три года и в конце концов окончилось победой революционера.

Только выйдя из тюремной кареты, еще не переступив порога тюрьмы, ему приходится начинать сражение. Конвоир обратился к нему на «ты».

«- Обожди!

– Не обожди, а обождите!

– Все равно».

И конвоир получает в ответ:

«Вовсе не все равно. Вы унтер-офицер, а не знаете своих обязанностей. Я сейчас буду жаловаться начальнику тюрьмы».

Нахал конвоир переходит на «вы».

Такова первая победа. С высоко поднятой головой входит революционер в царскую тюрьму, – он безоружен, он одинок, он в руках своих врагов, но он дал понять, что не прекратил своей борьбы. Сражаться нужно каждый час, каждую минуту, отстаивая свою личность революционера от унижений и надругательств.

Так идут тюремные дни. Мы с волнением и глубоким сочувствием следим за тем, как происходит нравственное закрепление позиций. Уступи хоть в мелочи, хоть на секунду – и тебя сомнут и сотрут в пыль. И все же по сравнению с тем, что предстоит заключенному, эти мелкие победы являются стычками на авангардных позициях. Главное сражение впереди. Предстоят три года одиночного заключения, три года, «не выходя из тесных рамок тюремного режима, ни разу не имея случая перекинуться словом с товарищами, ни с кем не имея общих интересов, не имея никакой осмысленной работы и никакой цели, кроме одной – изжить эти три года, наконец отдавая все время принудительному, бессмысленному, отупляющему труду, – удастся ли перенести все это? Сколько людей умерло здесь, не дождавшись окончания срока! Сколько сошло с ума!» (стр. 14).

Революционер сознает всю серьезность испытания, которое ему предстоит, и начинает сражение, тихое, почти безмолвное, лишенное внешних драматических подробностей. Первая задача: нужно в этих, казалось бы, совсем лишенных жизненной почвы условиях каменного мешка пустить тончайшие корневые нити, отыскать первые предпосылки жизненной деятельности.

Главным средством разложения, обезличения, доведения заключенного до сумасшествия является мертвое однообразие тюремного распорядка. И для того чтобы бороться с этим распорядком и противостоять ему, годятся даже ничтожные впечатления, которые на воле, конечно, не привлекли бы внимания такого деятельного человека, как М. С. Ольминский.

И сознание заключенного борется прежде всего за то, чтобы освоить ту страшную пропасть времени, которая его отделяет от свободы, – борьбу с громадой дней предстоящего заключения, все давящих и давящих на душу. Надо прежде всего и безбоязненно взглянуть в глаза правде: «Прошло уже шестьдесят семь дней… Когда представляешь себе только дни, то остающиеся тысяча двадцать девять дней не кажутся слишком большим сроком; но когда вспомнишь, что они составят три лета, три осени, три зимы и две весны, то продолжительность срока начинает давить». И заключенный резюмирует: «Изжить время – это главнейшая тюремная работа» (стр. 32).

Вот узник анализирует различные виды борьбы со временем, все способы изжития его. «Легкая беллетристика (речь идет о бульварном романе) – наркотический яд. После нее – опустошение сознания, и одиночество чувствуется еще сильнее» (стр. 102). А ведь сознание – единственное оружие пленного революционера, которое у него не отнимешь. И вот он ищет и находит могучее средство обезопасить себя от вредных мечтаний: он наизусть читает стихи, созвучные его взглядам, его настроениям. Особенно хороши стихи Лермонтова; «горечь и злость – эти чувства так хорошо знакомы арестанту, так близки его душе!» Он позторяет монолог Алеко из «Цыган» Пушкина:

…Нет, я не споряОт прав моих не откажусь!Или хоть мщеньем наслажусь!

Миновала зима, пришла весна, в камере открыли окно, в нее хлынул свежий воздух, доносятся звуки жизни, но вместе с ними в камеру хлынули фантазии вплоть до приобретения фантастической шапки-невидимки. А это уже опасно, надо опять брать себя в руки. Так идет борьба за остроту своего восприятия, за активность и реальность своего сознания. И мы видим, что тюрьма не в состоянии отнять у революционера его единственное, но острейшее оружие – его сознание, его волю!

Дым из фабричных труб, безостановочно льющийся к небу, дает возможность сделать множество наблюдений. «Черным дыханием» называет его заключенный и вспоминает о бесконечных рядах деревянных крестов столичной бедноты на Волковом кладбище. Но вдруг черное дыхание прекратилось, и заключенный понимает: это забастовка. Один из тюремщиков, преисполненный сочувствия к заключенному, подтверждает догадку. «Сквозь камни и железо проникали в тюрьму вести о великом. И дрожало сердце».

Черные трубы снова стали дымить, потом наступает зима, окна забили, но ведь черное дыхание «вещало мне близость революции!» – восклицает рыцарь революции, непобедимый солдат ее.

И снова борьба. Она дается нелегко. Вот мы видим, как узник занялся умственной работой, – впоследствии эта работа выльется в оригинальное литературное исследование, так называемый «Щедринский словарь». Михаил Степанович поглощен работой, она соответствует его взглядам,его вкусам, она является подготовкой к будущей борьбе; но тут вдруг начинает раздражать скрип пера. «Чернильница была широкая, низкая; перо обязательно скользнет по стеклу и резнет по сердцу». Это проявление тюремной неврастении. Ну что ж, нужно заменить Пузырьком, чаще менять перо, забивать уши ватой. Неврастения все увеличивается. Начинает раздражать шарканье ног при гулянии. Михаил Степанович отказывается от совместной проулки, переходит на положение «слабого здоровьем». Враг страшен: «ведь помешательство в здешней тюрьме – самое обычное дело». Враг страшен, но складывать оружие нельзя. С помощью сложнейших ухищрений удается наладить в тюрьме нечто вроде цветоводства и огородничества. Тюремщики отнимают у заключенного цветы. Тогда на помощь себе он призывает голубей и воробьев. Страницу за страницей читаем мы микроскопически детальные и забавные подробности поведения и характера двух этих птичьих пород. В голубе революционер разглядывает буржуа и консерватора, – это, конечно, шутка, но ведь и этим оттачивается, оружие классового подхода к явлениям, которое еще должно пригодиться на свободе. От этого подхода ни на минуту не отказывается завтрашний Галерка. Казалось бы, что может быть невиннее огонька, засветившегося где-то за рекой? Но у узника он возбуждает вражду: «Бросаю свое презрение вам, вольные кровопийцы и вольные бессознательные предатели!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});