Предчувствие любви - Сергей Каширин

Посмотришь на них — сразу ясно: наше училище — бомбардировочное. Однако при виде их думалось и о другом: какое это грозное, какое страшное оружие! Бомбы такого калибра наша авиация применяла в годы войны лишь для поражения особо значимых целей.

Упираясь в облака, над громадами домов торчала пузатая башня водокачки. Чуть поодаль, как могучий паровоз, дымила своей высоченной трубой гарнизонная электростанция.

Слева цинком и стеклом сверкали крыши просторных, построенных еще в довоенное время аэродромных ангаров. В их широкие раздвижные ворота запросто вкатывались тяжелые двухмоторные бомбардировщики. От этих ворот и до самого горизонта расстилалось так называемое естественное летное поле. А попросту — обыкновенная степь, ровная, как стол, и первобытно-пустынная. Оттуда тянул вполне современный ветерок, напоенный ароматами бензина и машинного масла.

Был конец сентября, но погода еще стояла теплая, сухая. Солнце в небе достигло своей высшей точки. Где-то вдалеке чуть погромыхивало. Может быть, на военном полигоне, а может, в грозовых тучах. Над притихшей землей стоял душный полдень двадцатого века. День переламывался пополам.

Хотелось тишины и одиночества. Страшно гордый и вместе с тем недовольный собой, я шел, не разбирая дороги, мысленно споря и с моими друзьями-приятелями, и с самим собой. Я уже не злился на Пономаря и тем более на Николу Зуба. Какое у бедняги было обескураженное выражение лица!.. Я сам виноват: изо всех сил пыжился, а чего добился? Эх ты, пуп земли, не сумел даже отшутиться. В бутылку полез. Ну, смеялись, ну, подначивали, а ты бы не смеялся, если бы, скажем, тот же Зуб на плацу этакое отчубучил? Впрочем, это мелочи.

А что? Стал летчиком? Стал. И не каким-то там воздушным извозчиком, пилотом захудалого транспортника, а летчиком военным! Событие это или не событие? Для меня — да. Пусть не такое, чтобы давать в честь его артиллерийский салют, но весьма к тому близкое. Трус летчиком не станет.

Сегодня я лишний раз убедился в том, что нельзя быть мямлей, тихоней, скромником. Разговоры об этом в эскадрилье возникали часто, и Зуб однажды ввернул общеизвестное: «Скромность украшает…» А Пономарь, не моргнув глазом:

— Только не летчика! Летчику от нее — один вред.

Он не раз с жаром распинался перед нами, развивая эту мысль. Дескать, представьте, в наше воздушное пространство вторгся чужак. Был такой случай? Был, и не один. А сейчас положение особо опасное. Вон по радио сегодня передавали — я сперва собственным ушам не поверил. Шутка ли, нашлись за кордоном умники, которые призывают сбросить атомную бомбу в самом центре Кремля! И ладно бы кто-то где-то там сгоряча сболтнул, а то ведь напечатали об этом, по радио диктор газету читал.

— Так вот, — все больше возбуждаясь, продолжал Валентин, — встречаю я в небе самолет. Гляжу — опознавательные знаки не наши. Догадываюсь, что у него на борту, и… — Подчеркивая ответственность момента, он сделал паузу и понизил голос: — Ну, не то. чтобы в поджилках ослаб, а просто мне как-то неуютно стало, и я застенчиво медлю за мимолетной тучкой. И это, — на губах Пономаря появилась ироническая полуулыбка, — в обстановке, когда все решают секунды! Хорош бы я был со своей скромностью, а?..

Спорили мы тогда долго, и я не во всем с ним согласился, но кое в чем он, по-моему, был прав.

В самом деле, кого из летчиков назовешь тихоней? Про кого из моих друзей можно сказать, что он и мухи не обидит? Да любой из них счел бы такой комплимент насмешкой. Тот же молчун Коля Зубарев. А уж Пономарь… Да он сам взорвался бы, как атомная бомба.

Не ради беззаботного порхания по небу освоили мы профессию воздушного бойца. В ней крайности на каждом шагу, в каждом полете, и не пристало нам встречать опасности, скромно потупив глаза. Так что и я не хочу и не стану выставлять себя скромнягой.

Со дня на день мы ожидаем распределения по строевым частям. В какой-то из них начнется моя самостоятельная жизнь, и тогда…

Что тогда — подвиги?

А почему бы и нет? В военной авиации служу, не где-нибудь.

В каком роде войск больше всего Героев? В авиации. А дважды Героев? Тоже в авиации.

Вот так-то. Только попасть бы в такое место, где можно быстрее проявить себя.

Куда же меня пошлют?

Все еще празднично возбужденный, я остановился, прощальным взглядом окинул учебный аэродром. Очерченная размытым от полуденного марева горизонтом, степная равнина была беспредельной. Куда-то вдаль, за окоем, убегала серая лента шоссе, и выстроенные вдоль него телефонные столбы казались мне пограничными. За ними лежало выгоревшее под летним солнцем, знакомое до каждой травинки летное поле. За ними оставалась моя курсантская юность.

В груди шевельнулась грусть. Я знал, куда заспешили мои друзья. Они пишут письма, отбивают телеграммы, названивают родным и близким по телефону… Эх, будь живыми мои отец и мать, я тоже со всех ног помчался бы сейчас на почту. И дед Кондрат порадовался бы за меня, и дядя Николай. «Вот, — сказал бы я им, — я же говорил, что буду летчиком!..» Увы, никого из них давно уже нет. Война…

Нет, об этом лучше и не вспоминать.

* * *

Казарма, когда я вернулся туда, встретила меня небывалым гомоном. Мои сверстники, двадцатилетние лейтенанты — такие молодые, и уже лейтенанты! — бурно обсуждали последнюю и потому самую важную новость: всех нас, весь наш выпуск направляют якобы на Дальний Восток. Никто не мог точно сказать, откуда это стало известно, однако галдели ребята, подобно стае перелетных птиц перед их броском за моря-океаны. И невольно подумалось о том, что летчики — племя воистину крылатое: едва оперились — и уже спешат покинуть родное гнездо.

— Экая все-таки даль! — не то с радостью, не то с грустью повел головой Зубарев.

— А по мне — хоть в огонь, хоть в воду! — порывисто повернулся к нему Пономарев. И, как бы предупреждая возражения, решительно рубанул воздух ребром ладони: — Хоть к черту на рога, хоть к дьяволу в зубы!

У него была завидная способность быстро вовлекать окружающих в орбиту своего настроения. Двух слов еще не сказал, а вокруг него уже толпа. Все одобрительно загудели:

— Даешь Дальний!..

— Почему именно Дальний? — негромко, словно бы сам себя, спросил Зубарев. — Говорили же, что большую группу отправят в Подмосковье. И еще…

— Что? В парадный полк захотел? — перебил его Пономарев. — Нет уж, если быть настоящим военным летчиком, то и служить надо в боевом полку.

— Правильно! — послышались голоса. — Тут нечего и разговаривать. А не то напишем рапорт, потребуем…

Лихие парни в нашей бесшабашной ватаге! Каждый готов по первому зову махнуть за тридевять земель. И ничегошеньки нам не надо, кроме раздольного неба, где можно было бы во весь размах расправить крылья. А на передряги чихать! Без них не проживешь. Да и неинтересно.

Совсем недавно, будто специально приурочив к нашему выпуску из училища, в авиации ввели новую форму. И вот нарядились мои хлопцы — мама родная! Вместо тяжелых кирзовых сапог — легкие хромовые ботиночки. Брюки — навыпуск, ширина — хоть аэродром подметай. Рубаха — с галстуком, тужурка — двубортная. По воротнику, на обшлагах, сверху донизу на штанинах — голубые канты. И петлицы голубые, и околыш фуражки голубой, а над лакированным козырьком — ослепительная кокарда с крылышками. От погон и эмблем, от пуговиц и нагрудных знаков такое сияние, хоть к зеркалу не подходи. Глянешь на самого себя — зажмуришься.

Приятно, черт побери! Невольно сам собой залюбуешься. А из моих друзей никто и бровью не повел. Как же, настоящий мужчина должен быть чуточку небрежен к своей одежде. А подтянутость — это другое дело, для военного человека она непременно нужна.

И стали вчерашние курсанты такими степенными, такими гордыми, преисполненными чувства собственного достоинства! Их лица освещались изнутри возвышенными мыслями, в их взорах угадывалось нечто героическое. Еще бы! Форма и содержание — неразрывны. Диалектика!

Кто-нибудь из посторонних мог бы заметить, что форма и содержание не всегда едины. Но в тот момент об этом лучше было не заикаться, иначе любому досталось бы на орехи. Мы — выпускники военного летного училища, а это говорит само за себя. И каждый уже видел в сиянии своих скромных нагрудных значков матовый блеск будущих боевых орденов. Зря, что ли, воздушных бойцов называют гордыми соколами, дерзновенными покорителями пятого океана!

Никому почему-то и в голову не приходило, что даже птицы в одно перо не родятся. А ведь это так. Вон у индюка гонору — на целую дивизию орлов, однако индюк — он и есть индюк.

Да, крылатый крылатому рознь. И если мои однокашники и напоминали каких-либо птиц, то скорее всего молодых задиристых петушков. Даже в лейтенантских погонах они оставались все теми же ершистыми и неуемными парнями, какими я привык видеть их до сих пор. Кое-кто еще охорашивался и важничал, но большинство вело азартный спор, где служить да как служить. Потом нашелся запевала, и в казарме зазвенела песня: