Обручённая - Вальтер Скотт

Однако ненависть, существовавшая между бриттами и их саксонскими и норманнскими завоевателями; его собственная еще не угасшая вражда с самим Раймондом Беренжером; мысль о том, что брачные союзы валлийцев с англичанами редко бывали счастливыми; сознание, что задуманный брак не придется по нраву его воинам и покажется отступлением от всех принципов, которыми он доныне руководствовался, — все это помешало ему тут же сделать предложение дочери Раймонда. Он ни на миг не усомнился в том, что может получить отказ, — конечно же наследница норманнского кастеляна, отнюдь не самого знатного в порубежном краю, сочтет за честь вступить в брак с повелителем ста горных вершин.

Имелось, правда, еще одно препятствие, которое в более поздние времена сочли бы весьма серьезным: Гуенуин уже был женат. Однако Бренгуайн оказалась бесплодной, а ведь владетельный князь (каким считал себя Гуенуин) женится ради продолжения рода. И Папа Римский едва ли окажется чрезмерно щепетильным, когда речь зайдет о князе, возложившем на себя Крест (хотя, по правде сказать, больше помышлявшем о замке Печальный Дозор, чем о Иерусалиме). А если бы Раймонд Беренжер (как можно было подозревать) оказался недостаточно свободных взглядов, чтобы допустить для Эвелины временную роль конкубины, которую, по валлийским обычаям, Гуенуин мог ей предложить, то Гуенуину пришлось бы подождать каких-нибудь несколько месяцев и начать дело о разводе через посредство епископа собора Св. Давида или другого своего заступника в Риме.

Размышляя над всем этим, Гуенуин продлил свое пребывание в замке Беренжера с Рождества до Крещения и терпел общество норманнских рыцарей, съехавшихся в пиршественные залы Раймонда; считая рыцарское звание равным титулу самых могущественных монархов, они ни во что не ставили древность рода валлийского князя, который был в их глазах всего лишь вождем полудикого племени. Он, со своей стороны, считал их не более чем разбойниками, почему-то облеченными большими правами, и с великими усилиями скрывал свой гнев при виде рыцарских состязаний грозных врагов его страны. Празднества наконец окончились, рыцари и их оруженосцы разъехались, и замок снова принял вид уединенного и укрепленного приграничного форта.

Но князь Поуиса, возвратясь к охоте в собственных горах, убедился, что ни обилие дичи, ни отсутствие ненавистных норманнских рыцарей, снисходивших до того, чтобы считать его равным себе, не радовали его, ибо теперь в охоте не участвовала прекрасная Эвелина на белом коне. Словом, он более не колебался и доверился своему капеллану, человеку мудрому и искусному, который был польщен доверием патрона и к тому же увидел в задуманном деле некоторые выгоды для себя и своего ордена. По его совету начато было дело о разводе. Несчастную Бренгуайн отвезли в монастырь, который, впрочем, показался ей более приветливым жилищем, чем то, где она жила в полном пренебрежении с тех пор, как Гуенуин убедился, что ей не суждено иметь детей. Отец Эйнион взялся также доказать вождям и старейшинам, какие преимущества в будущих войнах сулит им обладание крепостью Печальный Дозор, которая уже более столетия господствовала над обширной территорией и затрудняла походы, а отступление делала опасным; словом, мешала им совершать свои набеги до ворот Шрусбери. Что же касается брака с англичанкой, то эти узы (как намекнул добрый священник) могут оказаться не более прочными, чем те, что связывали Гуенуина с ее предшественницей Бренгуайн.

Эти доводы, а также другие, имевшие в виду взгляды и желания отдельных лиц, оказались столь убедительными, что уже через несколько недель капеллан мог доложить своему владетельному патрону, что задуманный им брак не встретит отпора со стороны старейшин и знати его княжества. Наградой священнику был золотой обруч весом в шесть унций. Затем Гуенуин поручил ему изложить письменно предложение, которое, как он был уверен, будет принято в замке Печальный Дозор с ликованием, опровергающим его печальное название. Капеллан не без труда убедил своего патрона не упоминать в этом послании о временном плане, отводившем Эвелине роль конкубины, которую и она, и ее отец сочли бы оскорбительной. Развод он представил как дело уже почти улаженное и закончил письмо подходящей к случаю ученой ссылкой, где не раз упоминались Асгинь, Эсфирь и Артаксеркс.

Отправив послание с быстрым и надежным гонцом, князь бриттов со всей торжественностью открыл празднование Пасхи.

На пасхальной неделе, чтобы расположить к себе подданных и множество вассалов, он созвал их на роскошный пир в Касгель-Кох, или Красный замок, впоследствии более известный как замок Поуис, а еще позднее как резиденция герцога Бофорта. Архитектурное великолепие этого величественного сооружения относится к гораздо более позднему времени; в описываемую нами эпоху замок Гуенуина представлял собой низкое и длинное строение из красного камня, которому оно и обязано своим названием. Его укрепления, не считая выгодного расположения на возвышенности, состояли главным образом из рва и частокола.

Глава II

О Медок, отзовутся дали И горы на рожок походный, Пока они молчат в печали И тягостен им мир бесплодный. Еще придут сыны сраженья, Все преисполнится движенья… Но скучный мир всему довлеет.

Из валлийской поэзии

Пиры древних бриттских владык обычно отличались изобилием и грубоватой пышностью; на сей раз Гуенуин стремился приобрести популярность еще более расточительным гостеприимством, ибо понимал, что задуманный им брачный союз подданные и войско еще, может быть, потерпят, но никогда не одобрят.

Следующий случай, сам по себе незначительный, подтвердил его опасения. Проходя однажды в сумерках мимо открытого окна караульного помещения, где обычно находились несколько воинов, сменявших друг друга при охране замка, он услышал, как Морган, воин, отличавшийся силой, отвагой и свирепостью в бою, сказал товарищу, сидевшему с ним у очага:

— Гуенуин превратился то ли в попа, то ли в бабу. Когда это прежде нам приходилось дочиста обгладывать кость[1]?

— Подожди еще немного, — отвечал его собеседник. — Вот сыграют норманнскую свадьбу, тогда нам вовсе нечего будет выжимать из саксонских мужиков. Будем рады и всю кость сгрызть, как голодные псы.

Больше Гуенуин ничего не услышал; но и этого было достаточно, чтобы задеть его гордость воина и встревожить его как властелина. Он знал, что народ, которым он правил, непостоянен в своих привязанностях, не терпит долгих передышек в войнах и ненавидит соседей; он знал, что следует опасаться бездействия, на которое обрекал своих подданных длительным замирением. Но делать было нечего; он уже пошел на это, и большая, чем обычно, щедрость на пиру казалась ему лучшим способом удержать поколебавшуюся любовь своих подданных.

Изобилие этого пиршества норманны презрительно назвали бы варварским. Оно состояло из коровьих и овечьих туш, зажаренных целиком, из козлят и оленей, запеченных в собственной шкуре. Норманны же гордились скорее качеством, чем количеством пищи, изысканной, но менее обильной, и высмеивали грубые обычаи бриттов, хотя эти последние были на своих пирах куда умереннее саксов; лившиеся рекою на этих пирах эль и медовуха также, по мнению норманнов, не могли заменить более тонких и дорогих налитков, какие они узнали и полюбили на юге Европы. Не одобряли они и непременных у бриттов молочных блюд, хотя в краю, богатом стадами, но бедном возделанной землею, такие кушанья в обычные дни часто заменяли его древним обитателям все остальное.

Пиршество было устроено в длинном и низком помещении из нетесаных бревен, кое-где обшитых щепой. В обоих его концах пылал в очагах огонь; дым, не находя достаточного выхода через отверстия, проделанные в крыше, стлался над головами пирующих, сидевших на лавках, которые были нарочно сделаны низкими, чтобы людям не задыхаться в удушливых клубах[2]. Внешний вид собравшихся был диким и даже в подобной мирной обстановке мог показаться устрашающим. Их хозяин обладал гигантским ростом и грозным взглядом, способным держать в повиновении буйный народ, более всего любивший сражения. Длинные усы, такие же как и у большинства его воинов, придавали ему еще более грозный вид. Как и они, Гуенуин был одет в простую тунику из белой льняной ткани, сходную с одеждой, которую ввели в своей бриттской провинции еще римляне. На шее у него висел эудорхауг, или цепь из переплетенных золотых звеньев, которой кельтские племена украшали своих вождей. Такое ожерелье, своей формой напоминавшее те, что дети плетут из тростника, носили и вожди менее высокого ранга, обозначавшие этим знатность своего рода или свои воинские заслуги. Но золотой обруч на голове Гуенуина — ибо он считал себя одним из трех коронованных владык Уэльса — и такие же браслеты на руках и на щиколотках отличали князя Поуиса как суверенного монарха. За спиной у него стояли два телохранителя, находившиеся при нем неотлучно; а у ног сидел паж, чьей обязанностью было растирать ему ноги и согревать их, кутая в свой плащ. Тот же сан, который давал Гуенуину право на золотую диадему, позволял ему иметь и особого слугу, который лежал на стружках, устилавших пол, и держал ноги владыки у себя на груди.