Разбитые сердца (ЛП) - Гувер Колин

Я мотаю головой.

— Нужно кому-то позвонить? Можешь воспользоваться моим телефоном.

Я вновь мотаю головой.

— Со мной все будет хорошо. Уже можно вернуться в дом?

Не уверена, что хочу возвращаться в трейлер, в котором моя мать испустила дух, но у меня сейчас нет более привлекательных вариантов.

Баз отступает в сторону и распахивает зонт, хотя дождь уже закончился, а я и так промокла насквозь. Он провожает меня к дому, отстав на шаг и держа зонт у меня над головой.

Я плохо знаю База. Но знаю его сына, Дакоту. Знаю во многих отношениях, и во всех предпочла бы не знать.

Любопытно, знает ли Баз, какого сына вырастил. Баз производит впечатление порядочного парня. Он никогда особо не доставал ни меня, ни мою мать. Иногда он останавливается во время патрулирования стоянки для трейлеров. Он всегда спрашивает, как у меня дела, отчего возникает ощущение, будто задавая этот вопрос, он отчасти ожидает, что я начну умолять его забрать меня отсюда. Но я не делаю этого. Люди вроде меня прекрасно умеют делать вид, что у нас все в полном порядке. Я всегда улыбаюсь ему и отвечаю, что у меня все отлично, и он вздыхает, будто от облегчения, что я не дала ему повода звонить в органы опеки.

Вновь оказавшись в гостиной, я невольно бросаю взгляд на диван. Теперь он выглядит иначе. Будто на нем кто-то умер.

— Справишься сегодня? — спрашивает Баз.

Я оборачиваюсь, а он стоит прямо у порога, держа зонт над головой. Вид у него такой, будто он пытается проявить сочувствие, но сам наверняка думает о том, сколько бумажной волокиты ему обеспечило это происшествие.

— Я в норме.

— Можешь завтра дойти до погребальной конторы и спланировать порядок работы. Сказали, можно подойти в любое время после десяти.

Я киваю, но он не уходит. Тянет время, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. Он складывает зонт за порогом, будто суеверен, и заходит в дом.

— Знаешь, — начинает он, морщась так сильно, что лоб под лысой головой весь покрывается складками. — Если не придешь в похоронное бюро, проведут погребение для малоимущих. Ты тогда не сможешь заказать погребальную службу, но и счет тебе не выставят. — Похоже, ему неловко озвучивать такое предложение. Его взгляд мечется к портрету матери Терезы и вновь устремляется под ноги, будто она только что его обругала.

— Спасибо. — Я сомневаюсь, что кто-то пришел бы на службу, даже если бы я ее заказала.

Печально, но это правда. Моя мать была одинока. Конечно, она зависала в привычной компании в баре, в который часто захаживала на протяжении почти двадцати лет, но эти люди не были ей друзьями. Все они такие же одинокие люди, нашедшие друг друга, чтобы быть одинокими вместе.

Но даже эта компания сильно уменьшилась из-за сгубившей город наркомании. И люди, с которыми она проводила время, не из числа тех, кто приходит на похороны. Большинство из них наверняка собрало внушительное количество ордеров и избегает любых организованных мероприятий на случай, если такое мероприятие окажется ловушкой от полицейских, желающих устроить облаву.

— Тебе нужно позвонить отцу? — спрашивает он.

С минуту я напряженно смотрю на него, понимая, что в конечном счете так и сделаю, но все же размышляю, как долго смогу откладывать этот момент.

— Бейя, — обращается он, произнося мое имя с протяжным «е».

— Оно произносится «Бэй-я». — Не знаю, зачем поправляю его. Сколько его знаю, он всегда неправильно произносил мое имя, и я никогда прежде не утруждала себя его поправить.

— Бэйя, — исправляется он. — Знаю, что это не мое дело, но… тебе нужно уехать из города. Ты знаешь, что случается с людьми… — он замолкает, будто собрался сказать что-то оскорбительное для меня.

Я заканчиваю предложение за него.

— С людьми вроде меня?

Вид у него еще более пристыженный, хотя я понимаю, что он имеет в виду «людей вроде меня» в широком смысле. Тех, у кого такие матери, как моя. Бедняков, которым не выбраться из этого города. Людей, что в итоге устраиваются в закусочную и работают там до состояния внутреннего оцепенения, пока повар не предложит им дозу, от которой им начнет казаться, что оставшуюся часть рабочего дня они проводят на дискотеке. А потом, не успев и глазом моргнуть, они уже не могут прожить ни секунды своего жалкого дня, не употребляя дозу за дозой, стремясь вновь ощутить это чувство сильнее, чем стремятся обеспечить безопасность собственного ребенка. До тех пор, пока начав вгонять дурь прямо в вены и пялиться на портрет матери Терезы, не умрут ненароком, хотя в действительности просто хотели сбежать от мерзости жизни.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Базу явно некомфортно находиться в этом доме. Я хочу, чтобы он ушел. Мне жаль его больше, чем себя, а я только что нашла свою мать мертвой на диване.

— Я совсем не знаю твоего отца, но знаю, что он оплачивал аренду этого трейлера с самого твоего рождения. И это говорит о том, что с ним тебе будет лучше, чем в этом городе. Если у тебя есть возможность вырваться отсюда, нужно воспользоваться ей. Ты заслуживаешь большего, чем такая жизнь.

Кажется, никто и никогда еще не говорил мне более приятных слов. И кто бы мог подумать, что произнесет их отец Дакоты.

Баз смотрит на меня с мгновение, будто хочет сказать что-то еще. Или ждет моего ответа. Так или иначе, в комнате царит молчание, пока он, кивнув, не собирается уходить.

Наконец-то.

Когда он захлопывает дверь, я поворачиваюсь и смотрю на диван. Смотрю долго, будто в оцепенении. Невероятно, что вся жизнь может резко измениться за считанные часы между утренним подъемом и отходом ко сну.

Как бы тошно мне ни было признавать, но Баз прав. Мне нельзя здесь оставаться. Я и не собиралась, но думала, что у меня есть лето на подготовку к отъезду.

Я пахала как проклятая, чтобы выбраться из этого города, и с наступлением августа буду в автобусе на пути в Пенсильванию.

Я получила спортивную стипендию по волейболу в Пенсильванском университете. В августе я оставлю эту жизнь и не благодаря чему-то, что сделала для меня мать, и не потому, что отец вызволил меня отсюда. Все благодаря себе.

Я хочу эту победу.

Я хочу быть причиной тому, что стану такой, как задумала.

И я не позволю вменить Джанин в заслугу ни одного хорошего события, что может произойти в будущем. Я не говорила ей, что получила стипендию. Никому не говорила. Я взяла с тренера клятву хранить мою тайну и не дам даже выписать грамоту или сделать фото для выпускного альбома.

Отцу я о стипендии тоже не рассказывала. Сомневаюсь, знает ли он вообще, что я играю в волейбол. Тренер позаботился о том, чтобы у меня было все, что нужно, вплоть до оснащения, снаряжения и формы. Я настолько хорошо играла, что в команде не допустили бы, чтобы мое финансовое положение помешало мне стать ее частью.

Мне не пришлось просить родителей ни о чем, что касалось волейбола.

Странно даже называть их родителями. Они дали мне жизнь, но больше я ничего от них не получила.

Я итог секса на одну ночь. Мой отец жил в Вашингтоне и познакомился с Джанин во время командировки в Кентукки. Он не знал, что Джанин забеременела от него, пока мне не исполнилось три месяца. А о том, что стал отцом, он узнал, когда она подала на алименты.

Раз в год он приезжал повидаться со мной, пока мне не исполнилось четыре, а после стал оплачивать мои перелеты к нему в Вашингтон.

Он ничего не знает о моей жизни в Кентукки. Ничего не знает о зависимостях моей матери. Ничего не знает обо мне, кроме того, что я сама ему сообщаю, а это немного.

Я крайне скрытна обо всех аспектах моей жизни. Тайны — единственная доступная мне валюта.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я не рассказала отцу о стипендии по той же причине, по которой не рассказала о ней матери. Не хочу, чтобы он начал гордиться дочерью, которая чего-то достигла. Он не заслуживает права гордиться ребенком, в которого сам не ничего вложил. Думает, что встреч раз в месяц и нерегулярных звонков мне на работу достаточно, чтобы замять то обстоятельство, что он едва меня знает.