По ту сторону смерти - Эндрю Клейвен

— Кого ее? — Меня охватило раздражение, и виной тому было не столько недоумение, вызванное его туманными, незаконченными фразами, сколько неприятный пробегавший по спине холодок. — О чем, черт побери, та толкуешь? Кого та видел?

Казалось, силы окончательно покинули его. Весь он вдруг как-то обмяк и, уронив голову на грудь, загробным шепотом произнес:

— Черную Энни!

Больше он не сказал ни слова.

Я не знал, смеяться мне или плакать над столь явным свидетельством умственного расстройства. В конце концов, избегая смотреть ему в глаза, я сказал первое, что пришло мне в голову:

— Слушай, как ты думаешь, в этом мавзолее найдется что-нибудь поесть?

К счастью, выяснилось, что не все слуги разбежались из Вороньей Рощи. Некая девица — видимо, из жалости к своему хозяину — осталась. Она согласилась готовить для него, но лишь на том условии, что с наступлением сумерек ноги ее не будет в доме. И вот, после непродолжительных поисков я увидел в столовой накрытый стол. Негусто: кусок жареной баранины, ломоть хлеба и бутылка кларета, на поверку оказавшегося недостаточно выдержанным, но я был рад и этому. Я отнес тарелки и стаканы в гостиную, и мы, сидя перед камином, наскоро перекусили.

Ели мы молча. Квентин рассеянно жевал баранину, но я главным образом потягивал кларет, размышляя о том, что услышал.

Черная Энни. Имя — с таким содроганием произнесенное моим собеседником — было мне знакомо. Я даже помнил связанную с ним старинную легенду, которую слышал от Квентина в один из тех далеких вечеров, когда в школьной спальне гасили свет и мы по очереди рассказывали друг другу страшные истории.

Я встал и подошел к окну в дальней стене гостиной. Там, за забранным свинцовой решеткой стеклом, уже стояла ночь. Среди рваных клочьев гонимых ветром облаков то и дело мелькала луна, почти полная, озаряя мертвенным, неверным светом протянувшуюся на восток, покрытую жухлой травой пустошь. В одно из таких мгновений моему взору предстало видение, внушающее одновременно печаль и суеверный страх: руины аббатства — развалины церкви, покосившиеся надгробные плиты старинного погоста.

Давным-давно, еще до Реформации, земля, на которой стояло поместье, принадлежала этому аббатству. Именно с ним была связана легенда о Черной Энни. Сказку эту нельзя было назвать оригинальной. В Англии полно развалин, которые могут похвастаться тем, что в полночь там бродят неприкаянные души усопших монахов и прочий сброд. В данном случае — так по крайней мере гласила легенда — в заброшенных руинах аббатства нашел пристанище призрак некоей монахини — Черной Энни. При жизни ее соблазнил каноник ордена августинцев, чернорясников, как прозвали их из-за цвета монашеского облачения. Последствия не заставили себя ждать: несчастная понесла. Однако, прежде чем грех ее стал явным, она таинственным образом исчезла. Объяснялось все очень просто: сестры-послушницы спрятали ее в потайной комнате. Туда они приносили ей еду и питье, туда приходил к ней на свидания ее возлюбленный. Но с приближением родов становилось очевидным, что сохранить все в тайне не удастся. Положение усугублялось еще и тем, что в аббатство зачастили представители генерального викария, по приказу короля они рыскали по стране, собирая свидетельства мздоимства среди духовенства. Опасаясь разоблачения, каноник убедил Энни вверить младенца его заботам; он обещал спрятать его в надежном месте, где за ним будет ухаживать нянька из местных. Но, заполучив ребенка, коварный каноник — чтобы скрыть следы своего преступления — перерезал беззащитному созданию горло и спрятал тело где-то на территории аббатства. Слух о чудовищном злодеянии достиг ушей несчастной матери, и когда королевские слуги во время обыска нашли потайную комнату, их взорам предстало страшное зрелище: Энни повесилась, привязав веревку к потолочной балке.

Эту леденящую кровь историю Квентин поведал мне однажды ночью в школьной спальне. И добавил с подходящей случаю зловещей интонацией, что и но сей день призрак несчастной монахини неприкаянный бродит среди руин старого аббатства.

Видимо, я невольно усмехнулся, вспомнив эту мелодраматическую небылицу, потому что Квентин, словно прочтя мои мысли, промолвил-

— Ты ведь помнишь, правда?

Я кивнул:

— Я помню, в школе ты рассказывал мне какую-то чушь, но Квентин…

— Это правда, Невилл, чистая правда!

В возбуждении он вскочил с кресла, пересек зал и остановился под гобеленом с выцветшим от времени изображением Сусанны, с которой в неровном свете происходили странные превращения: она словно оживала и стыдливо краснела под похотливыми взглядами старцев. Лицо Квентина, искаженное страданием, освещенное неверным светом, тоже, казалось, жило своей собственной жизнью. Воздев дрожащую руку, он указал на окно:

— Говорю тебе, я видел ее. Там. У аббатства. Но главное… — Он безвольно уронил руку и сокрушенно покачал головой

— Что? Что главное?

Из груди его вырвался стон отчаяния, и весь мой скептицизм мгновенно пропал, и меня захлестнула волна жалости и сострадания.

— О Невилл, я знал, что ты не поверишь мне. Ты, со своей безоговорочной верой в торжество Здравого Смысла, который стал для тебя новой религией. Но повторяю, я видел ее… более того, я ее слышал. — Он таким мучительно долгим, таким пристальным взглядом вперился в дубовую дверь, что я впервые всерьез усомнился в ясности его рассудка. — В доме, — пробормотал он. — Она была в доме.

Глубоко потрясенный его тоном и выражением его лица, я все еще старался казаться бодрым и беззаботным.

— Ну что ж, отлично! Какая разница, верю я тебе или нет? Если она является тебе, то почему бы ей не явиться мне? Своим собственным глазам мне придется поверить, и тогда у нас, вне всяких сомнений, — я понизил голос, — появится возможность докопаться до сути всей этой истории.

Квентин печально кивнул и подошел к камину, в котором жарко пылал огонь.

— Будь осторожен в своих словах, Невилл, — заметил он и тяжело опустился в кресло.

— Я не боюсь, — сказал я.

Впрочем, это была ложь. Я очень боялся, хотя и не совсем того, что воображал себе мой приятель. Его рассудок, вот что внушало мне опасения. Какие бы видения ни преследовали его, я как врач отдавал себе отчет, что дело не в каком-то заблудшем неприкаянном духе, а в его, Квентина, неприкаянной душе. Чего я пока еще не мог уяснить, так это подлежит ли его больная душа излечению или Квентин неотвратимо погружается в пучину безумия. И я не без внутреннего содрогания ждал, что предстоящая ночь даст ответ на терзавший меня вопрос.

Итак, мы продолжали наше ночное бдение. Огонь угасал, масло в лампе постепенно выгорало. Мрак спустился из-под потолочных балок. Слились с темнотой изображения на гобеленах, и лишь время от времени в красном отблеске умирающих угольков вспыхивал чей-то глаз, появлялась загадочная улыбка, чья-то ладонь тянулась к кому-то невидимому.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});