Черная шаль - Луиджи Пиранделло

Единственное ее оправдание ничего не значит для брата. Она могла бы ему сказать: «Джорджо, быть может, это ты виноват!» По совести говоря, ведь так оно и есть.

Она заменила ему мать. И за все, что сделала она для него, за великую ее жертву, он даже не улыбнулся ей ни разу – ни он, ни его друг. Словно души их были отравлены молчанием и скукой, стиснуты бессмысленной тоской. Окончив университет, оба с головой ушли в работу, работали очень много, и вскоре им никто уже не был нужен, кроме них самих. Теперь им не терпелось рассчитаться с нею, и это глубоко ее оскорбляло. Вот так, внезапно жизнь ее стала бесцельной. Что же остается ей теперь, когда она поняла, что больше не нужна этим юношам? А молодость ушла, молодость не вернешь!

Даже первое жалованье не смягчило брата. Может быть, приняв от нее такую жертву, он мучается, потому что связан на всю жизнь и должен отдать взамен свою свободу? Ей хотелось сказать ему просто:

– Не думай обо мне, Джорджо. Я хочу только, чтобы тебе было хорошо… Ты пойми!

Но она уже слышала его брюзгливый ответ:

– Ну, ну! Что это ты? Я не забыл о своем долге. Подожди, я выплачу тебе все.

«Выплатишь? Да разве это мне нужно?» – хотелось ей крикнуть. Она ведь ни разу не задумалась, жертвуя собой, ни разу не пала духом, всегда улыбалась.

Она знала его упрямство и потому не настаивала. Но как трудно ей было жить, как задыхалась она в этой атмосфере холодного бесстрастия и отчуждения!

Жалованье его росло, и он окружил сестру комфортом, настоял, чтобы она бросила преподавание. И однажды, в недобрый час, один из часов вынужденного унизительного для нее бездействия, пришла ей в голову мысль, которая сперва показалась смешной: «Хорошо бы выйти замуж!»

Да ведь ей тридцать девять лет! Да еще при такой толщине… пришлось бы и жениха заказывать по мерке! Но только так могла бы она избавить брата от тяжкого бремени благодарности.

Почти бессознательно Элеонора стала следить за собой, одеваться, как девицы на выданье, о чем раньше и не помышляла.

Те, кто некогда добивался ее руки, стали теперь отцами семейств. Раньше ее это не трогало, сейчас она вспоминала об этом с досадой, завидовала подругам, которым удалось обзавестись семьей.

Она одна осталась ни с чем…

А может быть, еще не поздно? Неужели вправду кончилась деятельная жизнь и ей суждено прозябать в этой страшной пустоте? Неужели она должна погасить пламень страстной своей души? Остаться во мраке?

Пришла невыносимая тоска. Мучительные желания терзали Элеонору, и пропала ее милая непосредственность, изменился ее смех и самый звук ее голоса. Речи ее стали насмешливы, даже желчны. Она понимала, как сильно переменился ее характер, испытывала отвращение к самой себе, к могучему своему телу, к темным неожиданным порывам, которые так внезапно возникли и теперь мучили ее и не давали покоя.

Тем временем брат сэкономил нужную сумму, приобрел участок земли и выстроил дом. Он уговорил ее поехать туда на месяц. Но ей показалось, что, быть может, он просто хочет избавиться от нее, и она решила совсем поселиться в усадьбе. Тогда он будет свободен. Она перестанет обременять его своим присутствием. Да и сама избавится от этой нелепой мысли – выйти замуж в таком возрасте.

Первые дни прошли хорошо, и ей показалось, что не так уж трудно будет здесь жить.

Вскоре Элеонора привыкла вставать на заре и уходить в поле. Она останавливалась на каждом шагу, зачарованно вслушивалась в удивительную тишину полей, где каждая былинка трепетала от утренней свежести, и в перекличку деревенских петухов; любовалась зелеными полосками лишайника на камне или бархатным мхом на поваленном стволе оливы.

Здесь, вдали от города, обрести бы другую душу, другие мысли, другие чувства, стать бы такой, как приветливая жена арендатора, которая так ласково с ней беседует и столько успела рассказать интересного о деревне… В этих нехитрых рассказах открывался ей новый, неожиданный и глубокий смысл жизни.

Сам арендатор был невыносим; он гордо называл себя человеком передовых взглядов – да, немало довелось ему повидать, ведь он побывал в самой Америке, целых восемь лет в Беноссарие жил. Вот и не хочет теперь, чтоб его единственный сын стал каким-то арендатором. Когда мальчику исполнилось тринадцать лет, он определил сына в училище, пусть «поучится грамоте», а потом и в Америку послать можно, это страна большая, уж там-то он выйдет в люди.

Теперь Джерландо было девятнадцать лет, но за долгие годы ученья он добрался только до третьего класса технической школы. Был он неуклюж, топорно сложен и совершенно замучен отцовскими заботами. В школе он поневоле набрался городских замашек и от этого выглядел еще глупее.

Каждое утро он смачивал свои жесткие, непокорные волосы и расчесывал их на пробор; но потом волосы высыхали и торчали пучками, словно на черепе у него были шишки; и брови у него росли пучками, и первые побеги усов и клочковатой бороденки. Бедняга этот Джерландо! Жалко его – такой угловатый и вечно сидит над книгой. Отцу нередко приходилось изрядно попотеть, чтобы разбудить его, потому что он то и дело засыпал тяжелым сном сытого борова; еще совсем одурелого, шатающегося спросонья, крестьянин отвозил сына в город, на новые муки.

Когда приехала синьорина, Джерландо попросил ее поговорить с матерью, чтобы та похлопотала перед отцом. Проклятое это ученье, проклятое оно, проклятое! Сил никаких нет!

Элеонора попыталась вступиться за него. Но отец и слушать не стал – ни-ни-ни! Со всем уважением, конечно, только покорнейшая просьба не впутываться в чужие дела! Тогда, отчасти – из жалости, отчасти – от скуки, отчасти – для забавы, она стала помогать этому бедному мальчику, чем могла.

Каждый день, после обеда, она приглашала его в свою комнату. Он приходил, смущенный и растерянный, зажав под мышкой книги и тетради. Ему было не по себе – наверное, синьора просто хочет позабавиться, посмеяться над его бестолковостью. Только он тут ни при чем. Отец приказал. Что говорить, к ученью он не способен. Вот если надо дерево посадить или с волом управиться, это он может, черт побери! И он показывал ей свои мускулистые руки, кротко глядел на нее и широко улыбался, обнажая белые, крепкие зубы…

Но почему-то день ото дня ей становилось все неприятней его присутствие. Уроки прекратились. Она выписала из города рояль и теперь запиралась у себя, погружалась в музыку и в чтение. Однажды вечером она заметила, что, лишившись так внезапно ее помощи, ее общества, советов ее и шуток, он стал подкрадываться к окну, чтобы послушать пение и игру на рояле. Ей вздумалось захватить его врасплох. Повинуясь внезапному дурному побуждению, она прекратила играть и быстро спустилась по лестнице.

– Что ты тут делаешь?

– Я слушаю…

– Нравится тебе?

– Очень, так нравится, синьора! Как будто в раю!

Элеонора расхохоталась. И тут, словно этот смех хлестнул его по лицу, он кинулся на нее – возле дома, в темноте, за полосой света, падавшего с балкона.

Так это произошло.

Ошеломленная неожиданностью, она не смогла оттолкнуть его, почувствовала, что теряет сознание под грубым натиском, и уступила, сама того не желая. На следующий день она уехала в город. Что же теперь? Почему не идет Джорджо? Может быть, д'Андреа еще не сказал? Может, он думает, как ей помочь?

Она закрыла лицо руками, словно страшилась увидеть пропасть, разверзшуюся перед ней.

Тут ничем не поможешь. Надо умереть. Только – как? И когда? Отворилась дверь, и на пороге появился Джорджо, бледный, растерянный и заплаканный. Д'Андреа поддерживал его.

– Я хочу знать только одно, – сказал Джорджо сквозь зубы, отчеканивая каждый слог. – Я хочу знать, кто этот человек.

Элеонора не подняла глаз, она только медленно покачала головой и разрыдалась.

– Ты скажешь! – крикнул Банди. – И кто бы он ни был, ты выйдешь за него замуж.

– Нет! – простонала она, еще ниже опуская голову и судорожно сжимая руки. – Это невозможно! Никак невозможно!

– Он женат?

– Нет, не женат! – поспешно ответила она. – Только это невозможно, поверь!

– Кто он? – настаивал Банди. – Кто он? Говори!

Элеонора сжалась под бешеным взглядом брата; она с трудом приподняла голову и простонала:

– Я не могу…

– Говори, а то убью! – проревел Банди, занося кулак над ее головой.

Д'Андреа стал между ними и строго произнес:

– Лучше уйди. Она скажет мне. Иди.

И выпроводил его из комнаты.

III

Брат был непреклонен.

Перед свадьбой он упорно раздувал скандал. Болезненно опасаясь насмешек, он всем и каждому рассказывал о своем позоре в самых грубых выражениях. Он словно сошел с ума; и все ему сочувствовали.

Оказалось, что договориться с отцом Джерландо не так-то просто.

Старик, хотя и был человеком передовых взглядов, как будто с неба свалился. Сперва он никак не мог поверить. Потом заявил:

– Не извольте сомневаться! Я его растопчу! Видели, как виноград мнут? Или лучше вот как: свяжу ему руки-ноги, выдам его вам, а вы уж поступайте по своему усмотрению. А за розги можете быть спокойны. Три дня буду мочить, чтобы хлеще секли.