Детство в мегаполисе, или записки современной матери - Лариса Кириллина

Лично меня город никогда не вдохновлял.

Синие троллейбусы я еще помню, но слагать о них песни — увольте.

Мой сын мыслит почти исключительно урбанистическими образами и ассоциациями.

Как только он начал рисовать, из-под его карандаша посыпались «портреты» машин. Причем портреты не только максимально точные в техническом отношении, но и весьма эмоционально характерные.

Воплощение ужаса: «Танк темно-черный. И пушка. А в танке — доктор сидит». Или рисует множество перепутанных линий. Абстракция? Как бы не так: реализм. «Юра, что это?» — «Провода».

Два с половиной года. Юрик рассматривает иллюстрацию к бессмертной сказке «Репка». Начинаю расспрашивать:

— Это что?

— Кастрюля.

— А это что?

— Хлеб.

— А здесь?

…На картинке был глиняный горшок, из которого торчал черенок деревянной ложки.

— Адаптер!…

Другая история. Трехлетний Юрик увлеченно ковыряет отверткой в игрушечном рояльчике. Я — в ужасе: «Что ты делаешь?!» Он деловито отвечает: «Надо снять капот и починить мотор».

Год спустя, впервые привезя его в Крым, я пошла с ним на ближайшую горку, откуда открывался дивный вид на окрестности. Всю дорогу ребенок рычал, изображая буксующий грузовик на подъеме. Добравшись же до вершины, где дул свежий морской ветер, заметил: «Ничего себе кондиционер устроили!»… Пейзаж ему был глубоко безразличен. Вернувшись в Москву, он заявил, что из всего путешествия по Крыму ему больше всего понравилась Феодосия. Почему? «Там можно смотреть поезда»… Боже мой, тогда отдыхать нужно было на Курском вокзале!

Однажды я вывезла его в осенний парк. Мы долго гуляли, я любовалась последними пестрыми листьями, притихшими прудами, в прозрачных водах которых виднелись заросли элодеи, а близ берега плавали утки; зашли в уголок аттракционов, посмотрели на грустных лошадок, катавших веселых детей в седле и в санках…

Дома я спросила сына: «Тебе понравилось в парке?» — «Да!» — «А что запомнилось больше всего?»

Он чуть задумался и с придыханием выдал: «Большая!… Красная!… Мусорная!… Машина!»…

Она стояла на остановке у самого входа в парк.

Я ее даже не заметила.

Иногда мне так надоедали его бесконечные разговоры о машинах, что я в сердцах говорила, что терпеть их не могу — они грязные, вонючие, вредные… Однажды он прибежал похвастаться: «Мама, посмотри, какой я грузовик нарисовал! Он такой хорошенький, ну весь такой… сладенький! Совсем не вонючий!»

Побороть эту технократическую зацикленность было почти невозможно.

Съездили мы, например, на другой конец города, в знаменитый Театр кошек Юрия Куклачева. Думала, по возвращении он бросится рисовать хвостатых артистов. Или добрых клоунов. Ничего даже близкого! Первым делом мой сын изобразил вагон метро с «голубой» ветки — со всеми подробностями, отличавшими его от вагонов, бегавших по нашей линии.

Мне бы и в голову не пришло обращать внимание на эти детали. Ну, метро, ну, вагон, какая разница — едет и едет…

Поистине художническая цепкость взгляда оказалась обращенной на предметы, с которыми я мирилась лишь в силу их функциональности.

Экстраполяция антропоморфности, или очеловеченная реальность

Технократизм мышления органически сочетается у современного ребенка с древним, мифологически-сказочным, а по сути, поэтическим наделением собственными человеческими качествами всех предметов окружающей среды. Может быть, поэтому и машины для моего сына в раннем детстве были живыми. Но — не только машины.

Как-то я разъяснила своему едва начавшему говорить мальчику, что вечером одуванчики закрывают венчики, потому что ложатся спать. Однажды пасмурным днем, неожиданно увидев подобную картину, двухлетний Юрик с некоторым удивлением произнес: «Одюндя — хр, хр»… Для меня «сон» одуванчиков уже не был даже метафорой. А в его воображении они спали, не просто закрыв глаза, но и прихрапывая! На даче, когда его попросили взять лейку и «попоить яблоньку», двухлетний ребенок начал искать «ротик» на стволе. О корнях он еще ничего не знал, но, во-первых, сознавал, что сам пьет ртом.

Увидев мячик, упавший в пруд (словно ожившая иллюстрация к классическому стихотворению Агнии Барто), со знанием дела заметил: «Мячик купается».

В ответ на просьбу не трогать деревья после сильного дождя — понимающая реплика: «Мокрые. Голые. Купались».

Углядев струйку свекольного сока, с шипением вытекавшую из-под крышки скороварки, прибежал с криком: «Мама! Баба! Там винегрет бежит — длинный!»

Но, конечно, забавнее всего — отождествление себя с машинами и механизмами.

Трехлетний, лежит, задрав вверх ножки. «Юрик, что это ты так высоко ноги задрал?» — «Это пантограф, я его сейчас на провода поставлю»…

В другой раз, болтая в той же позе ножками: «Это у меня «дворники» работают!»

Еще один диалог. Умилившись тому, как он вытянулся, говорю: «Милый, какой же ты стал длинный»… — «Как товарняк!»…

Из всех подаренных ему плюшевых игрушек мой сын больше всего возлюбил розовую мышку (тоже, кстати, сюрреализм изрядный; на реальную мышь это зверь походил меньше всего). Долгое время он поверял ей свои заветные думы. Прелесть ситуации заключалась в том, что разговаривать за мышку должна была я, но напрямую сказать маме то, что он говорил мышке, было, видимо, нельзя.

— Мам, давай с мышкой разговаривать.

— Ну, давай. — (Беру в руки мышку). — Привет!

— Привет, мышка! У меня там «волга» задомкрачена, надо бы карбюратор починить…

В другой раз он сообщил своей хвостатой подружке, что «стенка поцарапана, надо ее кислотой протравить, шкуркой ободрать и покрасить»…

Мама таких вещей не понимала или не могла оценить.

Сюрреалистическая розовая мышка, произведенная в Китае, наверное, знала в них толк.

Философия в коротких штанишках

Мой ребенок — прирожденный материалист и прагматик. Все его фантазии очень конкретны («Вот стану дядей Димой, пойду жить в ту квартиру, у меня будет «Москвич», и я его буду ремонтировать»). Зато некоторые истины, очевидные для нас, ставят его в тупик. При этом с логикой у человечка всё в порядке.

Рассуждает он так:

«У меня глаза черные. И у мамы глаза черные. У деда тоже черные. А у бабы — голубые. Надо покрасить!»

Невидимое, неосязаемое, скрытое от глаз вовсе не манит его, а скорее озадачивает его как нечто неправильное.

Юрик ест тертую морковку, сам себя уговаривая:

— Мне полезно есть морковку, там «митамины».

Через какое-то время:

— Мам, я всё съел, но почему-то «митаминов» не видел. Где они?

— Юрик, они же очень маленькие, их нельзя увидеть, но они есть в разной еде: в овощах, фруктах, хлебе, кефире…

— А в конфетах — тоже есть?

Другой диалог в том же роде.

— Мама, а где годики?

— Какие годики?

— Ну, у людей. Вот у меня их четыре. А где они?

К 2000-му году я купила красивую лампу-подсвечник с изображением церкви и ангела в зимнем ночном небе.

— Мама, а птичка ангел — она хорошая?

Стригу сыну ногти, приговаривая: «Завтра придет тетя Галя, и если у тебя будут длинные грязные ногти, она не будет с тобой играть»…

— Мам, а на ногах стричь не надо — там тетя Галя не увидит!

Крёстный, сидя за столом, держит Юрика на коленях; тот, трехлетний, пытается орудовать ножом.

— Не могу смотреть, как ты держишь нож! — ужасается Юрий Николаевич.

— А ты отвернись! — советует ушлый тезка.

Пытаюсь заставить маленького Юрика поспать днем. Ложусь рядом, закрываю глаза и делаю вид, что сплю.

— Мама!

— Угу.

— Мама!!

— М-м…

— Мама, ты — человек?

— Ну, да.

— А чего же ты не разговариваешь?

Бабушка случайно обмолвилась, назвав его «девочкой».

— Я мальчик!

Вмешиваюсь:

— Юра, а ты знаешь, чем мальчик отличается от девочки?

— Хулиганит!

Два с небольшим года.

Юрику нравится песни Владимира Шаинского, особенно про улыбку: «От улыбки станет всем светлей». Повторяет: «Улибка, улибка»…

— Юра, а ты знаешь, что такое улыбка?

— Знаю. Начинается река.

— А у тебя есть улыбка?

— Нет.

— А у мамы?

— Тоже нет.

Улыбка — абстракция. Она нематериальна. Вот, оказывается, какие глубокие истины таятся в детских песенках Шаинского…

Наш Пушкин

При всем равнодушии моего сына к изящной словесности, сказки Пушкина, особенно о царе Салтане, имели у него бурный, хотя и не очень продолжительный, успех.

Я читала ему эту сказку, когда Юрику было года три-четыре. И вскоре он начал выдавать цитаты и аллюзии, непринужденно вписывая стихи Александра Сергеевича в свою собственную реальность:

«В гневе начал Я чудесить, и гонца велел повесить»…

Или такой вот диковинный коллаж:

«Выходила на берег Катюша, песню заводила про степного сизого орла — а потом честные гости на кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних!»…