Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Как-то летом 1943 г. по дороге с Канала в город меня остановил худенький лейтенант в СМЕРШевских погонах.

— Игорь Дьяконов?

— Да?

— Я Иоффе.

Это мне ничего не сказало — я его не узнал; ему пришлось напомнить студента-юриста, преданного ученика моего тестя Якова Мироновича, побывавшего у нас дома перед отъездом семьи в эвакуацию. Как выяснилось, он работал на станции «радиоперехвата». Насколько я мог понять, никаких секретных шифровок они не «перехватывали», а просто ловили и записывали для начальства обычное немецкое, английское и американское радио, поскольку все радиоприемники были по всей стране изъяты — т. е. делали то же, что я когда-то делал для Питерского. Я стал изредка у него бывать. Помнится, их там работало четверо. Начальником был капитан Ветров или Вихров (сейчас точно не помню фамилии), музыкант, «на гражданке» служивший у нас в Эрмитаже в отделе истории музыки, дававшем интереснейшие публичные городские концерты на старинных инструментах, вроде виолы да гамба и виолы д'амур или скрипки танцмейстера, или клавесина. Потом, к сожалению, по настоянию И.А.Орбели, отдел был передан из Эрмитажа куда-то в другое место, и концерты прекратились.

Кроме того, в том же отделе «радиоперехвата» работали дружные супруги Цинман, люди очень замкнутые, но для тех, кого они допускали до себя, люди оригинального и тонкого ума. И с ними-то работал и Иоффе.

История о том, как Иоффе, попавший по мобилизации в СМЕРШ 19 армии, оттуда освободился, принадлежит самому Иоффе. Он был один из многих студентов, которые после уничтожения значительной части следовательских «кадров» 1938 г. были во время войны забраны в «органы» со студенческой скамьи; я встречал и других — они, главным образом, спивались; ни один из них не был способен на осуществление героического замысла Иоффе.

В штаб армии из Кандалакши прибежал мальчишка с романтической историей: по его словам, его родичи и их друзья — немецкие шпионы. Никаких доводов у него не было, но было произведено более десятка арестов, и арестованным грозил расстрел. Иоффе написал рапорт наркому безопасности Абакумову с просьбой об увольнении. Рапорт, адресованный начальству, нельзя задержать; Абакумов его получил и вызвал Иоффе. На вопрос, почему он требует увольнения, Иоффе сказал:

— Не для того я учился законам, чтобы их нарушать. Абакумов спросил, сколько ему лет. Иоффе ответил:

— Двадцать один.

Абакумов, видимо, — хорошо пообедал и был в хорошем настроении, _ сказал:

— Ну, получай 21 сутки ареста и возвращайся в часть. — Вслед за ним в часть пришел приказ о его увольнении из СМЕРШа и переводе в группу прослушивания немецкого радио.

Он стал впоследствии крупнейшим в нашей стране юристом-цивилистом. Я виделся с ним в последний раз в 1988 г. в городе Хартфорд штата Коннектикут в США.

В прифронтовой дом отдыха я попал после обследования в штабной поликлинике. Было решено дать мне недельный отпуск в Тим, маленький таежный поселок на железной дороге Архангельск — Обозерская — Вологда. Я поехал.

Этот дом отдыха был любопытным местом, по виду вроде дачи. Видимо, раньше здесь жил лесничий. Я приехал с новой сменой отдыхающих. Нас прежде всего собрали и прочли нам лекцию о вреде венерических болезней. Мы были несколько ошарашены.

Оказалось, тем не менее, что это предупреждение имело смысл. В полутора километрах стояла деревня, куда были сосланы советские немки. Они очень бедствовали и голодали; значит, ничего не поделаешь, — они прирабатывали среди отдыхающих офицеров. Дом отдыха был обнесен здоровенным забором, всюду засовы, ночью ходил дневальный: проверял, чтобы никто не удрал. Офицеры все-таки перемахивали через забор и удирали к немкам; поэтому и приходилось читать лекции.

Тут я познакомился с одним человеком и очень жалел, что не нашел его после войны, если он остался жив. Это был художник Н., белорус. У меня сохранился его рисунок. Я вспоминаю его с очень теплым чувством. Он был приятный, интеллигентный человек. Командовал ротой.

Теперь вернемся к Беломорску.

Я рассказывал, что опросы большей частью происходили в госпитале, хотя и не только в нем. Те, кого не отправили сразу в лагерь мимо нас, кто был достаточно интересен, чтобы быть отправленным в штаб фронта, содержались в подвалах СМЕРШа в здании, где раньше находился разведотдел, когда я еще служил там, где бегал в знаменитое учреждение с «пирамидой».

В подземелье я в первый раз в 1942 г. ходил допрашивать пленных, тех двоих, которые называли друг друга идиотами; к которым я шел и щипал себя, не веря, что не меня, а я буду допрашивать.

Именно там я видел одного очень любопытного человека. История его такова.

Все штабные учреждения Беломорска были разбросаны по всему городу, но основной командный пункт был обнесен колючей проволокой и представлял внутреннюю цитадель. Там была проходная с дневальным солдатом.

Как-то к нему вошел капитан и сказал: «Мне нужно видеть генерала Поветкина» (он был тогда начальником разведотдела). Солдат соединился с генералом по телефону. Генерал говорит:

— Какой еще капитан? Тот называет фамилию.

— Не знаю такого, гони к черту! Солдат говорит капитану:

— Генерал не хочет Вас принять. Тот отвечает:

— Звони еще раз и скажи, что это по очень важному делу. Звонит снова:

— Капитан очень настаивает, говорит — важное дело.

— Ну ладно, пусть идет.

Солдат выписал пропуск. Проситель пришел в кабинет генерала.

Поветкин по обыкновению лениво спрашивает:

— Ну, чего тебе нужно?

Капитан отстегивает кобуру и кладет на стол:

— Арестуйте меня, я шпион.

Поветкин побледнел, издал страшный вопль, сбежались майоры, начали крутить капитану руки, хотя он совершенно не сопротивлялся.

На самом деле он был старшим лейтенантом и командовал ротой на участке 32 армии, стоявшей против финнов. Во время наших поражений, когда немцы докатились до Волги и заняли Кавказ, дошли до Сталинграда, он решил, что война проиграна и незачем губить свою жизнь. Ушел к финнам, решив, что это все-таки не немцы, — отсидится. Но, уходя, был вынужден убить нашего часового.

Получилось же не так, как он себе рисовал: финны сразу же передали его немцам, а те послали его в школу для шпионов.

Он рассказывал об этой школе подробно и очень интересно: как у них поставлено было дело и что они знали. У наших волосы встали дыбом, когда оказалось, что каждая деталь нашей жизни им хорошо известна. В Беломорскс тогда гражданское население все было выселено, даже зэков уже не было — одни министры одиночные встречались на улицах, и каждая изба была занята военным учреждением. И вот оказалось, что немцы в каждом случае знали, в какой избе какое учреждение, кто начальник и т. п. Этому человеку немцы дали пробный заход: его сбросили с парашютом за нашим фронтом, чтобы посмотреть, как это у него получится, и дали очень простое задание. Он имел три полных набора документов, денежных и вещевых аттестатов, документы на оружие, воинское удостоверение — словом, все. Он мог бы жить в СССР годами не разоблаченным.

Должен он был появиться в Беломорске как капитан имярек, потом попасть на передний край под предлогом инспекции уже под другой фамилией и вернуться к немцам.

Он сказал, что действительно сначала решил не воевать, считая наше дело проигранным, но выступать в роли шпиона против своей страны не хочет. Я видел этого человека, когда допрашивал своего немца в соседнем «загончике». Ему дали большой срок, но жизнь сохранили, так как он дал действительно феноменальные сведения.

Но значит, у немцев и помимо этого человека были в Беломорске шпионы. Интересно, что мощная, разветвленная организация СМЕРШа с ее тысячей осведомителей, немало сажавшая наших людей по мнимым обвинениям, не смогла выловить ни одного немецкого шпиона, пока он сам к ним не пришел. Могут сказать, что могли быть шпионы, которых поймали неведомо для нас на Канале. Это кажется мне маловероятным. Ведь сообщили же нам о тех двух несчастных власовцах! Арест офицера по обвинению в шпионаже вряд ли мог остаться не известным в разведотделе — и у нас, скорее всего, стал бы предметом нашей пропаганды.

Вплоть до начала 1943 г. у нас в 7-м отделе сохранялось впечатление полной бессмысленности того, чем мы заняты — хотя наша пропаганда, несомненно, как я уже говорил, улучшилась.

Этот случай был одним из признаком происшедшего поворота в войне. Еще более ясным для всех признаком было то, что исчезли с нашего неба немецкие самолеты; хотя Беломорск всего один раз только и бомбили, но у нас сохранилась приобретенная в Мурманске привычка с утра поднимать голову к небу: «наша погода» (серое небо, самолеты не летают) или «их погода» (голубое небо, самолеты летают); а если видели в небе самолеты, прислушивались к их голосу: наши гудели «у-у-у-у-у», а немецкие — «уа, уа, уа, уа». Признаком были и вести с фронта, начиная с выигранной великой сталинградской битвы: