Олимпия Клевская - Александр Дюма

— Непременно попадем!

— Пешком?

— О нет, в карете. Я найму карету.

— Ах, да, на те двадцать ливров, что у вас остались.

— А что, разве этого не хватит?

— Да нет, хватит, но вам ведь не останется ничего.

— Мне всегда хватает. Шанмеле пожал плечами.

— Послушайте, — вздохнул он, — возьмите еще эти три луидора.

— О! — вскричал Баньер в порыве возвышенного простодушия. — Да предложи вы мне хоть сотню, я взял бы их.

Шанмеле, знавший жизнь этого человека, помнивший, сколько золота протекло у него сквозь пальцы, удивился, увидев такую юношескую чистоту души, такую деликатность чувств в глубине сердца, которое большинство людей сочли бы заведомо испорченным.

«Ладно, — сказал он себе, — ладно, ничто еще не потеряно, эту душу я спасу. Любовь тоже средство, не хуже других, и распятие в руке священника убеждает христианина подчас не больше, чем веточка розы, которую честная женщина дарит тому, кто любит ее».

Они сели в экипаж у ворот Конферанс и за три часа проделали путь в четыре с половиной льё.

Надо сказать, что кучер торопился, так как Баньер взбодрил его, пообещав чаевые.

Добравшись до ворот герцогского особняка, наш герой принялся ждать, сначала в карете, затем на скамейке, потом стал прохаживаться, ибо нетерпение не позволяло ему оставаться на месте.

За какие-нибудь четверть часа Баньер мысленно вознес к Небесам столько молитв, будто он был невестой, которую ведут к венцу, или приговоренным, которого влекут на эшафот.

Аббат задерживался, и Баньер впадал в уныние.

Ведь это означало, что Шанмеле столкнулся с препятствиями.

А впрочем, раз аббат задерживается — значит, его выслушивают со вниманием и он наверняка добьется желаемого.

Протекли полчаса, а вернее, полстолетия, — срок, во время которого Баньер успел воззвать ко всем святым мученикам и мученицам, обитающим под райской сенью.

Он был куда более верующим, нежели полагал Шанмеле.

Наконец двери особняка открылись и Баньер бросился вперед.

Шанмеле вышел все с тем же нахмуренным лицом.

— Он отказал! — в отчаянии закричал Баньер.

— Держите, — вздохнул аббат, доставая из своего обширного кармана бумагу.

— Подписал! Подписал! — возликовал наш герой. — О, будьте благословенны, господин герцог, и ты, праведный Боже!

И бедный малый, упав на колени посреди улицы, облобызал чудодейственный документ.

К счастью, никогда, даже во времена Людовика XV, Версаль не был слишком людным местом и мостовая была суха.

На обратном пути Баньер тысячекратно заключал Шанмеле в свои объятия, а на площади Сент-Антуан, когда им пришла пора расстаться после того, как они зашли к портному за сутаной, обнял его еще две тысячи раз.

Но так как трем луидорам Баньера вскоре должен был настать конец, он согласился принять от Шанмеле еще семь, доведя таким образом сумму своего долга до десяти луидоров.

Кроме того, поскольку Баньер больше не боялся, что у него отнимут перстень, ранее оставленный Шанмеле на хранение, он попросил друга возвратить его.

Несомненно более счастливый, чем король Людовик XV в своем Версальском дворце, он вернулся к себе в гостиницу на улице Сен-Виктор, предварительно поклявшись аббату сохранять благоразумие и сообщать ему обо всем, что будет происходить дальше.

LXXXIII. КОРОЛЕВА ОТКАЗЫВАЕТСЯ ИСПОЛНЯТЬ СУПРУЖЕСКИЙ ДОЛГ

В то время как счастливый Баньер готовится дебютировать, мы вернемся к троице, состоящей из короля, королевы и г-жи де Майи, — троице, как нельзя более далекой равно и от святости, и от способности быть единой в трех лицах.

Начнем с королевы.

Ее величество со вниманием выслушала все то, что г-н де Флёри сказал ей сам или заставил других ей сказать относительно графа де Майи.

Королева не была ревнивой.

Другая королева осведомилась бы о причинах такого интереса к графу со стороны г-на де Флёри; эта другая приказала бы разузнать, попыталась бы угадать и, значит, проведала бы о неких планах насчет Людовика XV и г-жи де Майи, а потому, естественно, отказала бы просителю в милости, которая должна была обернуться несчастьем для нее самой.

Но эта добрая, честная и холодная Мария Лещинская была необычной королевой; она ни о чем не спросила, ничего не выведывала, ни о чем не догадывалась: представила королю аттестат, объяснила, о чем идет речь, и король, который в глубине души, сам не ведая почему, безотчетно желал, чтобы граф де Майи оказался как можно дальше, поставил свою подпись.

Бедняжка королева! Она до такой степени не подозревала, насколько ей важно было бы стать ревнивой, что прогнала бы с глаз долой любого, кто дал бы ей подобный совет, хотя, надо заметить, этот совет был бы превосходным.

Несчастливая, как большинство слишком честных женщин, попадающих в этот мирок, что зовется двором, где их окружают враги, с которыми надо ладить, ибо, если по неосторожности их задевать, стычки с ними в конце концов способны отнять последние силы, королева, в глубине души считая короля своим самым ценным достоянием, поскольку она всем сердцем любила Людовика XV, думала, что его любовь к ней будет длиться вечно, да только она не принимала в расчет ни страшного инстинкта мужского кокетства, ни неистовой пылкости того, в чьих жилах текла неукротимая кровь Людовика XIV и госпожи герцогини Бургундской, тех тиранических страстей естества, каких не одолеть бы и самому Гераклу, победителю стольких чудовищ, полубогу, совершившему двенадцать немыслимых подвигов.

Остался ли бы добродетельным Людовик XV, не будь рядом Ришелье и Флёри? Углубляться в разрешение этой тайны — задача историков, а не наша. Мы же удовлетворимся замечанием, что он, может быть, не покинул бы пути добродетели, если бы не его супруга.

И это потому, что в том возрасте, которого достиг Людовик XV, то есть к своему восемнадцатилетию, он, прекраснейший из юношей своего королевства, внушающий всем женщинам страны восхищение, мы почти готовы сказать — желание, сам все еще не смотрел ни на одну, кроме как на свою жену Марию Лещинскую, которая, как уже было сказано, то ли по природной холодности, то ли слишком веря в добродетель мужа, была весьма далека от мысли, что его супружеская верность подобна той, какой Людовик XIV платил Марии Терезии.

Однако между двумя королевами была известная разница: если Мария Терезия утомляла Людовика XIV своей любовью, то Мария Лещинская утомляла Людовика XV своей холодностью.

И конечно, чтобы, при всей робости, составлявшей сущность его характера, Людовик XV превратился в самого распутного из королей, каких знало единодержавие, эта ее холодность должна была быть из ряда вон выходящей.