Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Существовали так называемый основной штат самодеятельности и добровольцы. Основные занимались только артистической деятельностью. Разъезжали с концертами по другим лагерям, давали концерты в городе. Большинство из них были расконвоированы, то есть имели право в дневное время выходить за зону лагеря, и поэтому в основной состав брали только бытовиков. Добровольцы, к которым в виде исключения причислили и меня, от основной работы в лагере не освобождались, а участвовали в самодеятельности в свое свободное время, и поэтому иногда, как в моем случае, их брали и с более тяжелыми статьями.

Коля очень много рассказывал о своих похождениях на воле, о романах с женщинами, даже со знаменитой в те времена Тамарой Ханум, врал конечно, ведь этому уркачу соврать, что раз плюнуть, но врал очень забавно. Привез с собой Коля ставшую очень скоро знаменитой песню на стихи Симонова «Жди меня», ведь в те времена ждало больше половины России: кто с фронта, а кто из заключения. Пел он эту песню совсем на другой мотив, иначе, чем она пелась в кинокартине «Парень из нашего города», и на мой взгляд, его музыка лучше гармонировала с текстом, чем музыка в фильме. Исполнил Коля эту песню на одном из наших концертов. Аккомпанировал ему я. Голос у Коли был хоть и небольшой, но очень приятного тембра, петь он умел; музыка была хоть и простой, но очень доходчивой. Успех был ошеломляющий: среди зэков было много бывших военных, и стихи попали в точку. Ползала плакало, не пряча слез, Колю долго вызывали на бис.

Успех Солнцева был настолько велик, что слух о нем распространился по всему городу и Колю пригласили выступить в клубе НКВД и еще в каком-то клубе. Так как без меня он выступать категорически отказывался, то на концерты брали и меня, обрядив в чей-то костюм, потому что в моем тряпье выходить на большую сцену было невозможно. Ко мне приставляли для надежности специального стрелка, который забирал меня из лагеря, не спускал с меня глаз во время концерта и отводил обратно в лагерь. Как потом выяснилось, караулить-то надо было не меня.

Однажды я вдруг узнаю, что мой «керя» Коля Солнцев, пользуясь своей бесконвойностью, совершил побег. Стали «таскать» все его окружение, добрались и до меня. И вот предстал я пред светлые очи дяди Васи. Поскольку дядя Вася знал, что я честный фраер и никогда никаких дел с блатными не имел, он отпустил меня с миром, но на всякий случай сделал в нашей комнате шмон. Ничего криминального у нас не нашли, кроме карты Западного полушария из учебника географии, неведомо какими путями попавшей в чемодан Пинчука. То, что на карте изображены только Северная и Южная Америка и пользоваться ею при побеге невозможно, во внимание принято не было: карту изъяли. Не знаю, поймали Солнцева или нет, но больше я его никогда не встречал. Жаль мне его: талант артиста у него был!..

В скором времени наша самодеятельность начала хиреть: бытовиков позабирали на фронт, в штрафбаты, ведь после битвы на Волге началось наступление наших войск и начальство уже не так боялось появления в армии бывших лагерников. Большинство штрафников из бывших зэков зарекомендовали себя храбрыми солдатами и, как наш Коля, были переведены в обычные части со снятием судимости, а многие даже были награждены орденами и медалями. Ушло на фронт и большинство наших работяг. Культурно воспитывать стало некого, и самодеятельность прикрыли. Тут еще из-за уменьшения контингента зэков – молох войны требовал все больше пушечного мяса – значительно уменьшили зону, площадь лагеря. Клуб, стоявший у края зоны, оказался на воле, и в нем открыли обычный кинотеатр для городского населения.

Так кончилось мое музицирование. Остались только работа на ЦЭС и отдых в нашей комнате, да и то было скучновато: актировали и отправили к родным дряхлого Кузьму Никаноровича, умер Артем, забрали на фронт Колю, из старых остались только Горбунов, Пинчук и я. Освободилась и куда-то уехала «жена» Пинчука Сима. Несмотря на временность, Лука, по-видимому, был к ней очень привязан, и сейчас совсем затосковал. В нашу комнату почему-то никого не подселяли, да и вообще лагерь пополнялся очень незначительно: все этапы из России шли мимо, на Колыму, и в свободное время, особенно в ненастные дни, лежали мы втроем на своих койках, как волки в логове, и думали свои невеселые думы. Разговаривать не хотелось, да и обо всем уже давно было говорено. Читать? – так не было книг. И оставалось только одно – радио. Слушали мы его, не выключая, от и до.

Вот тогда-то, на тридцать четвертом году жизни, я начал курить. До этого в рот не брал табака, а тут научили наши линейные монтеры со станции: расконвоированные бытовики, они свободно ходили по городу и, где могли, шабашили. Например, воровали в лагере и на ЦЭС электрические лампочки, которые тогда были в большом дефиците, и меняли их в городе на продукты. Так как почти все мужчины были на фронте, а женщины томились, то у некоторых монтеров были в городе постоянные женщины, и те их подкармливали.

Я считался на станции ответственным дежурным, и формально линейные монтеры подчинялись мне. В любое время я мог не пустить их в город, а оставить для какой-либо работы на станции. Хотя я и не злоупотреблял этим своим правом, но монтеры прекрасно понимали свою зависимость от меня, и время от времени что-нибудь подбрасывали и мне от своих доходов. С этого и началось мое курение: времени свободного много, читать на дежурстве запрещено, да и нечего, а тут монтер дымит самосадом. Началось с баловства, а потом втянулся и до 1981 года, уже пятый десяток лет, скуриваю в день по пачке сигарет. (Если правда, что каждая сигарета сокращает жизнь на пятнадцать минут, то я уже «прокурил» более восьми лет жизни и мне сейчас не семьдесят, а уже почти восемьдесят лет.)

Через некоторое время у меня начали сильно болеть зубы. Больше половины их еще на Колыме повытаскивал наш врач Борис Максимович Мустафин, а сейчас уже и передние так расшатались, что даже хлеб стало нечем жевать. Прошел по лагерю слух, что в медчасти два раза в неделю работает зубной врач из эвакуированных, специально по обслуживанию зэков. Записался на прием и я. Два раза не смог попасть из-за большой очереди, а на третий все же попал.

Сидит в кабинете молодая женщина, темноволосая, упитанности выше средней, явно неарийского типа. Когда она услышала мою фамилию, сразу же оживилась: «А вы не из Минска?» Я ответил, что лично я – нет, но мой отец, дед и многие другие родственники – оттуда. Оказалось, что она и сама из Минска, зовут Соней Аврутиной. Она очень хорошо знала многих моих минских родственников и даже сама была мне немного сродни. Увидев меня в таком виде, Соня сильно расстроилась и расплакалась. Тут же достала из своей сумки ломоть хлеба и кусок рыбы, чтобы меня покормить. От угощения я отказался, заверив, что в лагере нас кормят вполне достаточно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});