Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

(который в первую очередь представляет собой опыт традиции), а с другой стороны, опытом современного горожанина» (SW, 3:325). Далее Беньямин приводит длинный отрывок из книги физика Артура Эддингтона «Природа физического мира» (1928), в котором даже такое действие, как прохождение через дверной проем, описывается как начинание, осложняемое атмосферным давлением, силой тяжести, вращением Земли, а также динамической и в конечном счете «свободной» природой физического мира – мира, лишенного «твердой основы». Здесь просматриваются четкие аналогии: современный мир обладает пространственной согласованностью, подобной той, которую Кафка описывает в коротком рассказе «Деревья», такими же временными характеристиками, как в «Обычной путанице», и такими же причинно-следственными связями, как в «Заботе главы семейства». В эссе 1934 г. Беньямин подчеркивал особый талант Кафки к «этюдам», то есть к неявной внимательности к различным аспектам забытого «прамира» – сферы изначального мифа, чьи законы определяют течение повседневного существования. Сейчас же Беньямин показывает чуткость Кафки к социальным и экономическим детерминантам современного мира. «Что в отношении Кафки действительно и в точном смысле этого слова является безумным [бременем], так это то, что этот новейший мир опыта является ему посредством мистической традиции… Я сказал бы, что эта реальность сейчас находится уже почти за пределами способности индивидуума к переживаниям и что мир Кафки, нередко безмятежный и населенный ангелами, служит точным дополнением его эпохи» (SW, 3:325–326). Иными словами, мистические способности Кафки наделяют его чуткостью к чему-то вроде взаимоотношений между современностью и праисторией, к концептуализации которых Адорно призывал в своем эссе 1934 г., к тому игровому пространству, которое скрывается за фантасмагорическими режимами товарного капитализма и в еще большей степени маскируется фрагментарным характером современного существования.

Замечательное отступление, содержащееся в другом письме Беньямина, дает представление о том, в какой степени его мысли о современности Кафки проникли в его размышления о пассажах и о Бодлере. Беньямин приписывает тому особому классу персонажей Кафки, из которых наиболее заметными являются «помощники», функцию, аналогичную функции фланера. Точно так же, как фланер бродит по парижским Большим бульварам, позволяя разрозненным, похожим на шок переживаниям, отголоски которых звучат в его памяти, оставлять следы на его теле, так и «помощник» бродит по вселенной Кафки в состоянии опьянения, похожего на мистический транс. Кажется, что только эти фигуры в их жизнерадостной и беспочвенной прозрачности способны донести до сознания отчуждающий характер исторических условий (см.: BA, 310–311).

Впрочем, главный смысл параллели между Кафкой и Бодлером, проведенной в письме 1938 г. о Кафке, не являлся тематическим ни в каком традиционном смысле слова; анализ переживаний в обоих случаях служит предпосылкой для распознавания форм. В глазах Беньямина подлинно освобождающим элементом в творчестве Кафки была использовавшаяся им форма притчи. «Он отказался от истины с тем, чтобы сохранить возможность ее передачи, агадический элемент… Но [произведения Кафки] не ложатся просто так к ногам доктрины, подобно тому как агада [рассказ] ложится к ногам галахи [закона]. Пригнувшись, они внезапно бьют по доктрине тяжелой лапой» (SW, 3:326). Произведения Кафки несут в себе свидетельство «болезни традиции»; они знаменуют собой момент, в который передача знания лишается сущности, превращаясь в передачу tout court. В этом отношении они подобны аллегорическим элементам в поэзии Бодлера. В своих претензиях на цельность, органичность и, наконец, мудрость притчи разделяют ключевые черты с аллегорией, которая в порядке критического мимесиса разрушает фетишизированный облик товара, прорываясь сквозь мифические силы, искажающие наше осознание исторических условий. «Аллегория Бодлера несет в себе следы насилия, необходимого для того, чтобы уничтожить гармоничный фасад мира, окружавшего поэта» (AP, J55a,3). И Кафка, и Бодлер воплощали в себе уникальную способность: в их произведениях выявляется аура в процессе ее распада. В письме 1938 г., адресованном Шолему, показано, что разоблачительный и даже преобразующий потенциал, присущий Кафке, проявляется лишь в том случае, если, как выражается Беньямин, гладить его произведения против шерсти: «В каждом подлинном произведении искусства найдется место, в котором – для того, кто отступит туда, – веет прохладой подобно ветру на рассвете. Из этого следует, что искусство, которое нередко считалось неподатливым во всех своих отношениях с прогрессом, может дать нам его подлинное определение. Прогресс коренится не только в непрерывности протекающего времени, но и в помехах, стоящих на его пути, там, где с трезвостью рассвета впервые дает о себе знать подлинно новое» (AP, N9a,7).

Беньямин надеялся в еще большей степени завоевать расположение Шокена посредством благоприятных отзывов о биографии Кафки авторства Макса Брода, но даже ее небрежное прочтение лишило его такой возможности. «Впрочем, я говорю сейчас о Кафке, – писал он Шолему, – потому что эта биография с ее переплетением невежества Кафки и прозорливости Брода как будто бы раскрывает ту область духовного мира, в которой белая магия и шарлатанское колдовство взаимодействуют самым назидательным образом. Я еще не имел возможности вчитаться в нее, но немедленно присвоил кафкианскую формулировку категорического императива: „Поступай так, чтобы и ангелам нашлось дело“» (BS, 216). Предполагаемая книга о Кафке оставалась темой для дискуссий между Шолемом и Беньямином еще и в 1939 г., прежде чем эти замыслы окончательно заглохли из-за безразличия со стороны Шокена. Эта неудача, пожалуй, находилась вполне в соответствии с тем, что написал Беньямин в конце своего письма Шолему о фигуре Кафки в ее «чистоте» и «своеобразной красоте»: «Это фигура неудачи. Обстоятельства этой неудачи многообразны. Пожалуй, можно сказать, что если ты уверен в конечной неудаче, то все, что случается по пути к ней, происходит как во сне» (SW, 3:327). Отсюда следует, что «неудача» Кафки неотделима от его надежды и безмятежности.

Перед тем как уехать в Данию, Беньямин послал Адорно длинное письмо, явно замышлявшееся как провокация. Он внимательно прочел ряд глав из работы Адорно о Вагнере и был полон энтузиазма по поводу ее отдельных моментов. Однако он не был согласен с той философией истории, которой вдохновлялась эта работа в целом, и особенно с тем, как Адорно использовал ключевую беньяминовскую категорию «искупления» (Rettung):

Мне представляется, что любое подобное искупление, осуществленное с точки зрения философии истории, несовместимо с тем, которое осуществляется с критической точки зрения, ставящей во главу угла прогресс и регресс. Или, более точно, оно совместимо лишь с теми философскими отношениями, в рамках которых мы сами иногда обсуждали вопрос «прогресса» sub vocem. Безусловное использование таких концепций, как прогрессивное и реакционное – я буду последним, кто стал бы отвергать обоснование этих концепций в центральных разделах вашей работы, – делает идею о попытке «искупления», предпринятой Вагнером, в высшей степени сомнительной… Искупление – циклическая форма, а полемика – прогрессивная… Ведь решающий элемент в таком искуплении – разве я не прав? – никогда не является просто чем-то