"Библиотечка военных приключений-2". Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Иванникова Валентина Степановна

— Ну это ты зря, ведь стрелять-то он не может, — подзадорил его полковник.

Чередниченко смущенно потупился, как бы чувствуя себя виноватым в том, что до конца не доведено такое хорошее дело.

— Не горюй, что надо — то сделано, — улыбнувшись, заметил комдив, — нам сейчас важно другое.

И, склонившись над картой, стал объяснять задачу.

— Пойдете один, будете прикрывать пехоту, танк врагам не сдавать, — сказал он в заключение.

Немцы прекрасно знали танк, который только что отремонтировал Чередниченко. Эта машина причинила им много неприятностей. Совсем недавно, удачно прорвавшись через передний край, она подмяла шестиствольный миномет, вывела из строя одну вражескую батарею, подавила два пулеметных гнезда и уничтожила взвод эсэсовцев. На обратном пути танк был подбит, но успел развернуться лобовой частью к врагам, как бы вновь готовясь к бою. Да так и застыл, круто накренившись башней к северу. Немецкие автоматчики побывали здесь и убедились, что их недавний враг вышел из строя.

На следующий день, едва закончилась восьмичасовая бомбежка с воздуха и стихли артиллерийские налеты, гитлеровцы ринулись в атаку. Они бежали мимо поврежденного танка, не обращая на него внимания. И вдруг мертвец ожил. Гневно взревел мотор. Повернулась башня, и танк, лязгая и гремя гусеницами, грозно двинулся с места. Гитлеровцы замерли от изумления. В этот момент батальон чамовского полка бросился в контратаку. Впереди него неожиданно даже для наших бойцов, как бы возглавляя атаку, шел воскресший танк. Ворвавшись в фашистские цепи, он давил, гнал, сеял панику.

Наконец враги опомнились и открыли ураганный артиллерийский и минометный огонь по машине Чередниченко, но та продолжала наступать. Но вот снаряд попал в гусеницу. Последний разворот — и танк своим громадным корпусом загородил пробоину в заводской стене, лишив противника одного из выгодных рубежей.

Чередниченко был ранен, но успел выскочить на землю и благополучно дополз до наших окопов. Из госпиталя он снова вернулся в дивизию, но уже в качестве механика. На его груди горел орден Красного Знамени. В дивизии танкист вступил в партию.

Это случилось так. Однажды утром по блиндажам, вырытым под высоким волжским берегом, разнеслось:

— Свирин пришел, Свирин!

Появлению комиссара дивизии были рады все. Веселый, жизнерадостный, всегда, как говорится, «в форме», он умел одним своим присутствием вселять в людей бодрость. А последнее было, пожалуй, едва ли не самым главным в те дни.

Крепко сложенный, но чуть-чуть сутулый, не то от возраста, не то от многих вражеских пуль, сидевших в его теле, он прошел в землянку, в которой что-то ремонтировал Чередниченко.

— Ну как, готов? — улыбаясь спросил Свирин.

— Так точно, товарищ батальонный комиссар.

— И отлично. Тогда идем на КП.

Они вышли. Вокруг, как всегда, все грохотало, но Чередниченко не обращал внимания ни на падающие поблизости мины, ни на свистевшие над головой пули. Его глаза горели, в них жили и радость, и гордость, и волнение.

Партийное собрание, состоящее из трех коммунистов и двух кандидатов, было необычайно коротким. Оно рассмотрело заявление Чередниченко, а затем все по очереди пожали ему руку.

Хочется рассказать еще один эпизод, свидетельствующий о том, как во время самой битвы наши бойцы воспитывали друг друга.

В первые дни наступления, уже после занятия нами немецких окопов, мне довелось побывать в полку, которым командовал майор Чамов, и встретиться со старыми знакомыми — Багровым и Верхововым.

Светало. Бойцы разбрелись по гитлеровским блиндажам и осваивали новые помещения. Увидев меня, они обрадовались.

— Товарищ капитан, к нам милости просим. Перекусим вместе, — пригласил Верховов.

«Перекусить». Я невольно усмехнулся. Только сейчас вспомнилось, что я уже почти сутки ничего не ел.

— С удовольствием.

— Тогда входите, входите, — заторопился Верховов, — покормим знаменито. Правда, трофейным. От хозяев кое-что осталось, только уж не откажите перевести, что здесь написано.

И ефрейтор расставил передо мной штук десять банок с консервами, среди которых оказались разные деликатесы, вроде омаров, анчоусов, неаполитанских сардин. Мы их с аппетитом отведали.

Сержант неожиданно спросил Верховова:

— А письмо мое у тебя цело?

— Какое письмо?

— Да вот то, которое я тебе перед началом атаки дал, когда мы на всякий случай записками менялись.

— Как же, вот оно, — отвечал Верховов и вынул из папки сложенный вчетверо небольшой лист бумаги.

— Тогда прочитай сам, — предложил Багров.

— К чему?

— Читай, читай вслух.

Делать нечего. Верховов развернул бумагу и удивленно посмотрел на своего друга.

— Так здесь же ничего не написано, — ничего не понимая, прошептал он.

— Дай я прочитаю то, что не написано, — предложил Багров и, помолчав, произнес: — Помни, ефрейтор, в бою от товарища тебе не следует отставать. А ты, брат, отстал. Писать же мне, родной, нечего. Умирать до Берлина я не собираюсь.

Бывший парикмахер слегка покраснел.

— Да разве за тобой угонишься, ты ведь страха совсем не знаешь. Ничего. Как-нибудь в другой раз от тебя не отстану, — заверил он.

…Посещала нашу передовую и любовь.

В дивизионной аппаратной однажды вышел небольшой скандал. Мою телеграмму передали с опозданием. Почему? Обратился к начальнику штаба. Полковник Тарасов вызвал телеграфистку Надю К. и проверил ее журнал. Выяснилось, начальнику артиллерии она передавала вне очереди.

— Зачем вне очереди? — спросил Тарасов.

Девушка смутилась и забормотала невразумительное.

— Не понимаю, расскажите толком, — настаивал начштаба.

Щеки Нади стали пунцовыми, а бормотание еще более невразумительным.

Доложили комдиву, тот выслушал и сказал: «Ладно».

Казалось бы, все кончилось, но нет, продолжение следовало.

На следующее утро к Гуртьеву явился связной артиллерист Павел Несмачный и попросил разрешения обратиться.

— Говорите, — разрешил Гуртьев.

Несмачный покраснел и сказал:

— Надя не виновата.

— Почему? — заинтересовался Гуртьев. — Почему не виновата?

— Да потому, что я телеграмму принес.

— Ну и что же, а кто разрешил передавать вашу телеграмму вне очереди?

— Не для начальства она это сделала, а для меня.

— А ты-то тут при чем?

Полковник долго и внимательно смотрел на Несмачного, тот изнемогал от смущения. Еще бы, в штабе дивизии Павла звали красной девицей, и справедливо звали. Румяный, с пушком на верхней губе, тихий, застенчивый, он сразу обращал на себя внимание. И вдруг такое признание.

— Любовь? — спросил комдив.

— Она самая, — с трудом выдавил из себя связной, — только вы уж, товарищ полковник, не подумайте, сейчас мы так, только смотрим друг на дружку, вот после войны, тогда…

— Правильно, — одобрил Гуртьев, — после войны я сам на свадьбу приеду, сам спляшу.

Но Павел продолжал стоять перед комдивом, не собирался уходить.

— Есть еще что? — спросил его Гуртьев.

— Есть. На передовую бы меня. Хочу в бой.

Командир дивизии удивился.

— Почему именно сейчас на передовую? Раньше ведь не просился…

— Да вижу, делу мешает она, эта самая любовь-то, да и стыдно в штабе мне сидеть — здоровый ведь я, молодой.

Командиру дивизии слова понравились.

— Правильно, дорогой, правильно, завтра же отправлю тебя в батарею.

Вечером Надя плакала и, когда все уснули, о чем-то долго говорила с Павлом, а утром Несмачный ушел в батарею.

И когда на следующий вечер в аппаратную пришел с очередной депешей другой боец, Надя не вытерпела и с деланным равнодушием спросила:

— А тот, что до вас ходил, где он?

— Не можем знать. Наше дело такое. Он на передний ушедши, — притворяясь и нарочно ломая язык, пояснил боец. В дивизии все, кроме самих влюбленных, давным-давно догадались о чувствах молодых людей, но делали вид, что не знают.

— Ну что ж, давайте, передам, — упавшим голосом, еле слышно произнесла девушка, медленно протянув руку за листком.