Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

собирают остатки от стола достаточных крестьян Усть-Цыльмы, Пустозерска и деревень богатой Ижемской волости. Говорят, таким образом сидят на едоме до ста семейств, пришедших в крайность самоедов.

Мало-помалу богатели таким образом ижемцы в ущерб самоедам, увлекая в такой же промысел и дальних пустозёров. Некоторые из соблазнившихся легкостью барыша и простодушием самоедов прибегли к постыдному, более крутому средству: они просто стали воровски в темные ночи уводить оленей из стад и, выучившись ловко вытравлять старые клейма, накладывали новые, свои. Правда, что в настоящее время строго запрещено зырянам и русским возить в тундру вино, ловить в озерах рыбу, строго следят за кабалой и на базарах за фальшивой монетой, которой самоеды привыкли бояться, не выучившись распознавать. Правда, что молодое поколение зырян негодует искренно на прежние нечестивые порядки отцов и дедов, но все-таки самоеды ловятся и на фальшивые деньги, и на фальшивое вино, хотя и значительно реже против прежнего.

Нечистые дела соседей до некоторой степени пробудили в самоедах чувство самосознания и даже мщения, как это доказано недавними примерами. Один самоед уже запродал крестоватиков и лисиц за условное количество хлеба одному из пустозеров и пил заручную, но пустозер, напившись раньше, заснул. Самоед не потерял ни сознания, ни присутствия духа настолько, что с деньгами и запроданными крестовиками ушел и сбыл добытых им песцов другому хозяину на другой же день, а на третий «провалился в тундру, где его и с собаками теперь уже не сыщешь», как выразился мне сам обманутый. Другой случай, удививший весь туземный край, совершился за несколько дней до моего приезда. Один ижемец жил в оленях на тундре и преспокойно ковырял ложки или чашки в то время, когда двое самоедов поочередно отгоняли от него стада оленей. Когда уже таким образом отогнали они половину, зырянин заметил это, заметил и обоих грабителей-самоедов. Воры, не думая долго, бросились на пастуха и, чтобы он не кричал, набили ему в рот несколько горстей мху. По счастью, все это видел находившийся вблизи другой пастух-ижемец: он побежал на помощь. Один самоед выстрелил в него, но не попал. При мне же (в Мезени) самоед отвязал оленей от санок пустозера, ехавшего под хмельком с мерзлой рыбой на пинежскую ярмарку.

Если теперь не поддаются самоеды обману русских полицейских чиновников (как бывало прежде), которые, вместо того чтобы сбирать ясак с головы оленя, брали ту же, назначенную правительством, сумму с копыта, зато они до сих еще пор не знают настоящей суммы подати, особенно дальние. Русские и здесь придумали средство поживиться: они за известную плату самоедскому старшине берутся собирать ясак с самых дальних и, приезжая в отдаленные чумы, получают не рубль узаконенный, а два, два с полтиной, смотря по тому, сколько захочется взять с этой суммы процентов за проезд туда и хлопоты при этом.

Все-таки во всех самоедских племенах, еще до сих пор при полном безверии пропасть суеверий и притом самых фанатических. Правда, что они уже не верят святости тадибеев, в том случае, чтобы от них, по-прежним преданиям, могла отскакивать пуля, особенно после того как попытал это один мезенец и положил кудесника на смерть одной пулей. Зато все-таки считают злым знаком, если во время жертвоприношения попадает на платье капля крови. Не верит самоед также счастью на седьмой неделе и считают седьмую зарю при болезнях роковой. Он непременно сожжет те санки, на которых когда-либо случайно родила инька, и заколет тех оленей и отдаст мясо их собакам. У тех санок, на которых возит идолов своих и которые пускает вперед аргиша, самоед непременно сделает семь копыльев и нарубит семь рубежков на полозьях. Остров Вайгач и на нем гору Уэсако считает жилищем самого невидимого Нумы, ни за что не ляжет спать в одном чуме с крещеным и пр., и пр.

Дикий остров Вайгач, до сих пор посещаемый промышленниками, имеет на мысу Болванском глубокую, скалистую пещеру с двумя отверстиями: широким к морю, узким к вершине утеса. Здесь стоял идол Весак с семью лицами, которому приписывали гул ветра в пещере и которого обставляли самоеды множеством других болванов. Все эти идолы были сожжены миссией, снаряженной для крещения самоедов, под председательством архимандрита Сийского монастыря Вениамина, в 1827 году. Отец Вениамин, между прочим, сообщает любопытные сведения о том, что крещеные им самоеды Большеземельской тундры «наперерыв обегали друг друга, чтобы прежде других позвонить в колокола, что им доставляло величайшее удовольствие». Вениамин обратил к православию 3303 человека, перевел на самоедский язык Новый Завет и составил грамматику и лексикон.

Можно еще многое сказать о суевериях самоедов, если бы в то же время соседние русские, при всей своей набожности, были бы менее их суеверны[95].

До сих еще пор самоеды в простоте сердца щеголяют ременными поясами (ни), пестрыми ситцевыми маличными рубашками, разноцветными суконными лоскутками, песцовой опушкой на женских паницах, не подозревая, что давно уже висит над ними громовое облако, и тундра, укрепленная за ними, может быть, целым тысячелетием, перейдет в руки самых злых врагов, которых они по простоте своей считают теперь лучшими друзьями.

* * *

3 февраля (1857 г.) я был уже в Холмогорах. Передо мною мелькали старенькие домишки этого самого древнего города в Архангельской губернии. Под окнами моими бродили рослые коровы, заугольники прятались по домам, не видать было на улице ни одного человека.

Раза два являлись ко мне до того костянники, приносившие свои безделушки, сделанные из моржовой и мамонтовой кости. Хмурилось небо, заволакиваемое снежными темными облаками; хмурился, казалось, и самый город, бедный, старый, как будто обезлюдевший. В тот день я намеревался оставить Холмогоры, а с ними и весь Архангельский край, с которым успел свыкнуться в течение года, сделавши по нем более четырех тысяч верст. Передо мной лежала дальняя дорога в не менее интересные страны прибрежьев озер: Ладожского и Онежского. Не вдаваясь и не загадывая о будущем, я против воли увлекся воспоминаниями о недавно покинутых краях.

Припоминалась богатая жизнь поморов, обставившихся зеркалами, картинами, и, рядом с ними, дырявая бедность карелов и лопарей, почасту без куска хлеба, с одним сухоедением. Восставала и жизнь ижемских зырян, тоже с зеркалами, чаем и картинами, и опять-таки о бок с нею кочеванье полудиких самоедов, в лохмотьях, по чужой прихоти, по чужому произволу, на бесприветных полянах тундры. К какой, думалось мне, прямой положительной цели ведет их судьба в этих кочевьях? Чем кончится эта затеянная не на шутку борьба, это столкновение более развитого народа с полудиким, патриархально-недальновидным, беспечным