Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

Возвращается Мунька к котомке. Глядит, нюхает. И что же она видит? Видит она полное отсутствие мяса! Тут Мунька села на задние ноги и жалобно до слез завыла. Это так ребята рассказывали. А потом как вскочит да как понесется опять к лавке Аверьяныча. Прибегает. Дверь, значит, открыта. Мунька шасть в лавку, прыг через прилавок да прямо к мясу. Схватила кусок, какой ей был под силу, и тягу. Аверьяныч только руками развел, ахнуть не успел. Ваших нету!

Прибегает Мунька домой; прямо ко мне. Вот, мол, на тебе, хозяин, мясо, получи! Вынимаю я мясо из кошелки, на руке кусок прикинул — что-то, смотрю, многовато. На кантаре взвесил — девять фунтов. Что это, думаю, Аверьяныч так ошибся? А вечером уж Аверьяныч мне обо всем происшествии и рассказывает. Что смеху было!

— Так что, — закончил Алеша свой рассказ, — нельзя уж очень-то охотников обижать, не все они врут. С собаками сколько хошь необыкновенного случается.

— Действительно! — согласился Коля. — По такому поводу никак нельзя не выпить… Уррра за Муньку!

Но Саша не поддержал тоста.

— Стойте, горите вы все синим огнем! — закричал он. — Стойте, дьяволы! Слушай, Алеша, но как же то, второе мясо, которое собака уже украла у Аверьяныча, в кошелке оказалось?

— А что? — не понял тот.

— Да ведь ты говорил, Что Мунька кошелку на дороге оставила, когда опять за мясом побежала.

— Ну да, — уже не так быстро и что-то соображая ответил тот. — Побежала и девятифунтовый кусок мяса мне принесла.

— Так ведь ты говорил, что она в кошелке его тебе доставила, а кошелка, по твоим же словам, на дороге оставалась?

— А! — догадался Алеша. — Так ведь Мунька-то перед этим что сделала, — ведь Мунька-то к кошелке вернулась! Вернулась и мясо в нее уклала. И ко мне… и ваших нету! — впрочем, это последнее «ваших нету» прозвучало у Алеши не слишком уверенно.

Саша свирепо затряс бородой.

— Горите вы все синим огнем! — завопил он. — Черт знает под какую ерунду третью бутылку водки допили, закидушки из-за вас я просмотреть забыл… И как хотите, кто больше врет, охотники или рыболовы, еще неизвестно. Впрочем, погони, Алеша, да ты не охотник ли?

— А как же! — подавляя конфуз, бодро ответил тот. — Конечно, охотник. Бывало, я с Мунькой… Случай один замечательный могу рассказать, если желаете…

— Ну, тогда всё понятно! — ехидно тряся бороденкой, резюмировал Саша. — Очень даже понятно, почему ты, Алеша, так за охотников вступился. А если хочешь рассказывать, так рассказывай самому себе: Коля спит, а я пойду к донным, — светает!

И он ушел. Следом за ним поднялся и Алеша, печально взглянув на пустую бутылку и на посвистывающего носом Колю Молоткова. За брезентом палатки светлел восходящий день.

И он прошел превосходно. К полудню ветер стих, небо стало безоблачным. Совсем по-летнему сделалось жарко. И клевало хорошо: карась, а на донные плеть, и даже змееголов на… на червя, как бывает только весной, когда в чистой воде этому хищнику трудно подстерегать мелкую рыбешку.

Огорчало лишь одно: за завтраком, опохмеляясь, допили водку.

К четырем часам, к обеду, когда на костре уже варилась умопомрачительная, царская, как ее называл Коля, уха, водки не осталось ни капли! И огорчало это всех больше Колю, ибо от остроты похмелочных переживаний у него и с сердцем стало плохо.

Поохивал и Алеша. Один Саша Ворчунов молчал и крепился, лишь время от времени упоминая о синем, оранжевом, зеленом и даже фиолетовом огне.

Но вот он встал, подошел к костру, поправил огонь и куда-то на несколько минут скрылся, попросив Колю понаблюдать за его удочками. Ни тот, ни Алеша не обратили внимания на его кратковременное отсутствие. Возвратившись же, он сказал:

— Ну, пора обедать. Но водки ни полрюмки. И горите вы синим огнем, если я еще раз доверю вам хозяйственные закупки. Купить так мало водки, зная, что каждый из вас пьяница. Такая скупость и такая непредусмотрительность — недостойны рыбаков. Срам и позор, позор и срам на ваши седеющие головы, горите вы все желтым огнем!

И он направился к костру, над которым кипел котелок с ухой, велев Коле тащить из палатки хлеб и ложки. Страдающий Коля безмолвно повиновался. С великим унынием плелся он к палатке, согбенный похмельем.

Саша Ворчунов смотрел ему вслед загадочным взглядом… Вот Коля, согнувшись, лезет под приподнятое входное полотнище их базы. Он исчезает в палатке… И вдруг солнечные просторы реки оглашает вопль. Да, вопль, но не ужаса или отчаяния, а подлинной, буйной радости.

Через минуту Коля выскакивает из палатки и несется к костру, нежнейше, как мать ребенка, прижимая к груди полную, даже еще не распечатанную бутылку водки.

— Сашенька, ангел мой! — кричит он. — Целая бутылка! И стоит она, родная, одна-одинешенька сиротинушкой на самой середине под палаткой. Это ты, значит, индивидуальный запас сделал, предусмотрительный, как… Архимед!..

— И вовсе не я, — скромно кокетничает Саша. — Это Алешина Мунька принесла. Разве можно на вас, чертей, положиться, горите вы все фиолетовым огнем!

НОЧЬ В ЧУЖОМ ДОМЕ[64]

Уже под вечер я вышел из дому идти в ту окраинную часть города, где я еще никогда не бывал. Было там у меня небольшое и несрочное дело — разговор с молодым начинающим беллетристом о предполагавшемся издании альманаха.

Беллетрист, еще почти юноша, жил очень замкнуто вместе с матерью, о которой — я не был с нею знаком — многие отзывались как об очень приятной и умной даме. Я давно пообещал побывать у молодого человека, этот же день, вернее — вечер, я выбрал для визита совершенно случайно. Весь этот день — небывало удушливый и знойный, совершенно бездыханный и какой— то дымчато-мглистый, без малейшего ветерка — меня томили мутные, неврастенические ощущения, которые можно было бы назвать мрачными предчувствиями, если бы они хотя бы единой тревожной мыслью отражались в сознании. Нет, сознательно меня ничего не беспокоило; тревога исходила из каких-то темных для разума тайников тела; быть может, вещее чутье моей симпатической нервной системы угадывало какое-то надвигающееся зло, которое таил и накапливал этот призрачный день.

С самого утра я чувствовал себя разбитым и не мог работать, читать; мне никого не хотелось видеть. Всё утро я прослонялся по дому и саду, раздражая домашних, после же завтрака заснул у себя на диване над каким-то романом и проспал обед. Сон не освежил меня, наоборот, он лишь сгустил, заострил тревогу, томившую меня с утра; ее нарастание (интенсификация, сказал бы невропатолог) теперь уже пугало меня, ибо я понимал болезненное происхождение моего подавленного душевного состояния.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});