Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мераб Константинович Мамардашвили

слово нами скрепляется с предметом и выступает в качестве его имманентного свойства, так что мы забываем о конвенциональном характере языка, о том, что слова вовсе, в общем, не вытекают из природы вещей, а являются нашей договоренностью называть эти вещи этими словами. Силу такого фетишизма, который скрепляется со всеми нашими мысленными привычками, очень трудно блокировать. Классическому языкознанию не вполне это удавалось, хотя понимание того, что природа языка конвенциональна, — это очень древнее понимание (хотя тоже оспариваемое по другим совершенно содержательным причинам, которые нам сейчас не интересны).

Итак, первый шаг состоял в том, чтобы увидеть, что имеет значение не звук отдельно, а этот же звук в массовом виде, во многих экземплярах, и в этих многих экземплярах имеет значение не он сам по себе, а differentia или оппозиция между по меньшей мере двумя его вариантами. [Имеет значение] дифференциал. Значит, мы четко отделяем слова от вещей, избавляемся от замкнутости слова на вещь, от нашей мысленной привычки оперировать словами как вещами, как если бы столу, например, было свойственно называться столом. Нет такого свойства у стола; оно живет, следовательно, в языке, а не в вещах, например, в дифференциале; указание на дифференциал помогает нам не быть заколдованными связкой звука с вещью. А такое колдовство заложено в нашей культуре и в нашей психологии, и монемное разбиение тоже помогает нам выбраться из-под этого колдовства.

Значит, имеет значение дифференциал, происходящие [неявные] процессы, а если есть дифференциалы, сразу же возникает еще другая идея. В свое время де Соссюр эту идею сформулировал в конкретном эмпирическом виде — в виде идеи четвертой пропорциональной; он показывал, что некоторые явления порождаются в языке не потому, что человек этого хотел или человек <…> без них, а потому, что в языке работают силы, совершенно независимые от психологии, они работают в каком-то смысле по закону аналогии, но аналогии не как сознательно контролируемого сопоставления, а в качестве силы самого языка. И в этом смысле аналогии языка есть процесс в языке, а не риторический прием, применяемый человеком. Например, réaction — réactionnaire — существует такое образование в языке. Оно образовалось не будем прослеживать как. А есть еще элемент répression. Совершенно независимо от того, что сочинялось как сознательная аналогия, как риторический прием, неологизм, выдумываемый искусственно, Х в паре преобразования répression — X будет заполнен самостоятельной, действующей независимо от намерений выражения силой. А именно, если мы имели réaction — réactionnaire, то получим répression — répressionnaire; возникнет слово répressionnaire (X=répressionnaire)[203]. Есть очень много сложностей в теории дифференциала, особенно когда она стала почти что стопроцентным формализованным учением, дисциплиной в лингвистике, называемой фонологией. Здесь столько всяких технических — интересных, правда — трудностей, что я в них вдаваться не буду; мне важно другое, а именно смысл всего этого дела.

Итак, выделяются дифференциалы, тем самым, во-первых, выделяются некие скрытые процессы, во-вторых, разрушается сцепление между языком (или словом) и вещью. И третье: собственно здесь и появляется само понятие структуры по той простой причине, что возникает идея, что, имея дело с процессами, мы имеем дело с некоторым полем, или пространством, условно скажем так, полем преобразований, трансформаций одних элементов в другие так, что нечто сохраняется в качестве инвариантного. Это нечто, что сохраняется при преобразованиях, и называется структурой. Поэтому позже, уже на самой вершине развития, что ли, расцвета структурализма, у Леви-Стросса появляется идея анализа мифа по аналогии с тем, как в математике и физике применяется понятие (или идея) групп преобразований (или групп симметрии).

Что здесь происходит, о чем здесь идет речь? Я позволю себе пойти таким путем, что верну вас к физике, в которой совершенно независимо возникают аналогичные идеи, выглядящие гораздо менее драматически, чем в структурализме. У Анри Пуанкаре, французского гения в математике, почти что открывшего теорию относительности (но остановившегося, как иногда выражаются, перед <…>), были подобного рода идеи (кстати, это происходило в те же «роковые» годы, о которых я говорил: «Курс общей лингвистики» де Соссюра — 1906–1907 годы, хотя опубликован он в 1916 году[204], а работы Пуанкаре, которые я имею в виду, — 1903 или 1904 год[205], но в данном случае совпадение не имеет того содержательного значения, которое я обычно приписываю этим вещам). Пуанкаре задумался над вопросом, возможны ли какие-либо другие геометрии, кроме евклидовой, и что значит евклидова геометрия. Или что значит наша «евклидовость»? И он показывал, что за видимой простотой нашего якобы прирожденного вúдения мира (в терминах геометрии Евклида) скрываются совсем другие и более сложные и интересные вещи, которые приводят нас к заключению, что у нас нет врожденной математики или геометрии. И аргументы, которые он приводил для этого, то, что он показывал и как он показывал, разъясняя, почему это так, содержат в себе, как в зерне, все структуралистские идеи и поддающиеся более ясному и понятному выражению… (…)

Пуанкаре возражал против одной основной идеи, заключенной во всех представлениях о видимости зримого нами мира, а именно от идеи, которая состоит в предположении, что наши зрительные образы, или впечатления, сами по себе обладают некоей геометрией (обратите внимание: сами по себе обладают некоей геометрией), или какие-то элементы сами по себе обладают некими свойствами. В связи со структурой мы уже наметили этот критерий в понятии структуры: понятие структуры означает прежде всего лишение некоторых материальных, или эмпирических, содержаний значения для анализа. Я уже говорил, что какие-то видимые части к структуре или к тому, что называется структурой, не имеют отношения, или материальный состав не имеет отношения к структуре, структура не зависит от материального состава.

Я невольно, совершенно не имея в виду относить Пуанкаре к структурализму, пересказываю его (структурализма) [идею], и это совпадение, конечно, не случайно. Я сказал: идея, против которой возражал Пуанкаре, состояла прежде всего в том, что содержание наших впечатлений имеет некоторое свойство, а именно что они евклидовы. Взяв эту идею и возражая против нее, Пуанкаре показывает, что на самом деле отдельные впечатления как таковые не обладают никакими свойствами, что свойства появляются лишь при повторении массы впечатлений в определенной последовательности, что имеет значение различие между впечатлениями (не разными впечатлениями, а одним и тем же впечатлением, воспроизводящимся энное число раз в последовательности), так же как различие между r1, r2 и так далее. Значит, имеет значение, повторяю, не отдельное содержание впечатления (оно само никакими свойствами — евклидовыми или еще какими-нибудь — не обладает), а имеет значение то, как оно повторяется в последовательности большого числа экземпляров данного впечатления. И то, что