Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, его ввел в заблуждение тон Антуана; аббат предпочитал сомневаться в полной искренности своего собеседника, не смущался ни едкими репликами, ни этими чуть ли не веселыми нападками, тем более что во всем этом пыле чувствовалась несколько вымученная бравада. Уважение, которое он питал к Антуану, не то чтобы поколебалось, в это уважение прокралась надежда, да нет, уверенность, что старший сын г-на Тибо не будет держаться своей жалкой, чересчур уязвимой позиции.
Антуан задумался.
— Нет, господин аббат, — ответил он спокойно. — Все это получилось само собой, без всякого предвзятого намерения бунтовать, без всякой гордыни. Даже помимо моего сознания. Насколько я припоминаю, я после первого причастия начал смутно ощущать, что во всем, чему нас учили о религии, есть нечто, — не знаю, как бы лучше выразиться, — смущающее, что ли, тревожащее, что-то темное, и не только для нас, детей, но и вообще для всех. Да, да, и для взрослых тоже. И даже для самих священников.
Аббат, не удержавшись, развел руками.
— О, конечно, — продолжал Антуан, — я не ставил под сомнение, да и сейчас не ставлю искренность знакомых мне священнослужителей, ни их религиозного рвения или, вернее, потребности в нем… Но и они сами, во всяком случае, на мой взгляд, с трудом, на ощупь пробирались в потемках, с чувством некоей пусть неосознанной неловкости, кружили вокруг этих сокровенных догм. Они возвещали. Но что возвещали? То, что им самим возвестили. Разумеется, они не сомневались в тех истинах, которые передавали людям. Но внутреннее их убеждение, было ли оно так же сильно, так же непоколебимо, как то, что они возвещали? Поэтому меня не слишком-то легко было убедить. Надеюсь, я не шокирую вас? А материал для сравнения нам поставляли наши школьные учителя. У них, признаюсь, была более твердая почва; их отрасли знания имели более прочный «фундамент». Учили нас грамматике, истории, геометрии, и у нас у всех создавалось впечатление, что они полностью понимают то, чему учат.
— Следует, по-моему, сравнивать лишь то, что сравнимо, — поджал губы аббат.
— Но я же не говорю о сущности, о предмете преподавания: я имею в виду лишь отношение наших учителей к тому, что они нам преподавали. Даже когда их наука не все могла объяснить, они вели себя так, будто ничего в этом подозрительного нет: они не боялись выставить на свет свои колебания, даже неосведомленность. И, клянусь вам, это внушало доверие; не могло пробудить даже самой мимолетной мысли о том, что здесь… передержка. Нет, «передержка» не совсем точное слово, и уверяю вас, господин аббат, по мере того как я переходил в старшие классы, наши законоучители внушали мне все меньше доверия, как раз того доверия, которое я, безусловно, испытывал к университетским профессорам.
— Будь ваши законоучители, — возразил аббат, — будь они настоящими богословами, вы наверняка отнеслись бы к ним с полным доверием. (Векар вспомнил своих семинарских учителей и себя — юношу трудолюбивого и доверчивого.)
Но Антуан не унимался.
— Вы только подумайте! Мальчика постепенно вводят в курс математических наук, физики, химии! Перед ним вдруг открывается вся вселенная, и он часть этой громады! Естественно, что после всего этого религия кажется ему узкой, шаткой, бессмысленной. Он утрачивает доверие.
Тут аббат выпрямился и протянул руку.
— Бессмысленной? Неужели вы всерьез говорите: бессмысленной?
— Да, — с силой подтвердил Антуан. — Только сейчас я сообразил одну вещь, о которой раньше как-то не думал, а именно: вы, священнослужители, исходите из неколебимой веры и, дабы защитить ее, призываете на подмогу рассуждения, тогда как мы, такие люди, как я, скорее исходим из сомнения, равнодушия и доверяемся разуму, даже не задаваясь вопросом, куда он нас заведет. Если, господин аббат, — с улыбкой продолжал Антуан, не дав своему собеседнику даже рта раскрыть, — если вы начнете вести со мной настоящий спор, вы в два счета докажете мне, что в таких вопросах я ровно ничего не смыслю. Сдаюсь заранее. Такими вопросами я просто никогда не интересовался: возможно, впервые сегодня вечером я так много размышляю на эту тему. Вы сами видите, я не строю из себя свободомыслящего. Я только пытаюсь объяснить вам, каким образом мое католическое воспитание не помешало мне стать таким, каков я ныне: полностью неверующим человеком.
— Меня не пугает ваш цинизм, дорогой мой друг, — сказал аббат с чуть наигранным добродушием. — Я о вас гораздо лучшего мнения, чем вы сами! Но продолжайте, продолжайте, я слушаю.
— Ну так вот, на самом-то деле я еще долго, очень долго ходил, как и все прочие, в церковь, молился. Ходил с полнейшим безразличием, в чем, конечно, не признавался даже себе, — с безразличием… вежливым, что ли. Но и позже я никогда не брал на себя труд пересматривать свои взгляды, доискиваться; возможно, в глубине души просто не придавал этому особого значения… (Таким образом, я был весьма далек от того состояния духа, в каком пребывал один мой приятель, который собирался поступать на инженерный факультет и который, пережив кризис веры, как-то написал мне: «Я тщательно осмотрел все сооружение. Так вот, старина, советую тебе быть поосторожнее, боюсь, что держаться оно не будет, слишком многих скреп не хватает!..») А я в то время приступил к изучению медицины; разрыв — вернее отход — уже совершился: я, еще не закончив первого года обучения, уже уяснил себе, что верить без доказательств нельзя…
— Без доказательств!
— … и что следует отказаться от понятия непреходящей истины, потому что признать что-либо истинным можно лишь со всей возможной осторожностью и пока вам не будет доказано обратное. Я понимаю, мои слова вас шокируют. Но не прогневайтесь, господин аббат, это-то, в сущности, я и хотел сказать: я представляю собой случай, — если угодно, случай чудовищный, — естественного, инстинктивного неверия. Это так. Чувствую я себя хорошо, натура, по-моему, я достаточно уравновешенная, весьма по своему темпераменту деятельная, и я чудесно обходился и обхожусь без всякой мистики. Ничто из того, что я знаю, ничто из того, что мне довелось наблюдать, не позволяет мне верить в то, что бог моих детских лет существует; и до сих пор, признаться, я прекрасно без него обхожусь. Мой атеизм сформировался одновременно с моим разумом. Мне ни от чего не приходилось отказываться, — только, пожалуйста, не подумайте, что я принадлежу к числу верующих, утративших веру, которые продолжают в сердце своем взывать к богу, принадлежу к числу мятущихся, которые в отчаянии воздевают руки к небесам, хоть и обнаружили, что там лишь пустота… Нет, нет, я как раз из тех субъектов, что вообще рук не воздевают. Мир без божественного провидения ничуть меня не смущает. И, как видите, я чувствую себя в нем вполне уютно.
Аббат помахал рукой в знак окончательно несогласия.
Но Антуан не сдавался:
— Вполне уютно. И длится это уже пятнадцать лет…
Он замолк, выжидая, что тут-то и прорвется негодование аббата. Но аббат молчал и только тихонько покачивал головой.
— Это же чисто материалистическая доктрина, бедный мой друг, — наконец выговорил он. — Неужели вы еще не выбрались из этого? Послушать вас, так вы верите только в свою плоть. А это все равно, что верить только в одну половину самого себя — да еще в какую половину! К счастью, все это внешнее и происходит, так сказать, на поверхности. Вы сами не знаете подлинных ваших возможностей, не знаете, какие скрытые силы вашего христианского воспитания до сих пор живут в вас. Вы эту силу отрицаете; но ведь она же вас ведет, бедный мой друг!
— Ну, что вам сказать? Уверяю вас, я лично ровно ничем церкви не обязан. Мой ум, воля, характер развивались вне религии. Могу даже добавить: в противовес ей. По-моему, мне так же далека католическая мифология, как мифология языческая. По мне, все одно, что религия, что суеверия. Да, говорю это без всякой предвзятости, осадок, оставленный во мне моим христианским воспитанием, сводится к нулю.
— Слепец! — воскликнул аббат, резким движением вскинув руку. — Неужели вы не видите, что вся ваша повседневная жизнь, посвященная трудам, долгу, любви к ближнему, прямо опровергает ваш материализм. Пожалуй, немногие с такой наглядностью доказывают своей жизнью существование бога. Кто, как не вы, обладает таким обостренным ощущением возложенной на него миссии! Кто, как не вы, так ощущает свою ответственность перед миром! Что же из этого следует? Следует, что вы тайно принимаете промысел божий. Перед кем же тогда отвечать вам, как не перед господом!
Антуан ответил не сразу, и аббат решил было, что удар его достиг цели. В действительности же возражения священника показались Антуану лишенными всякого основания: добросовестное отношение к своей работе отнюдь не предполагало ни существования бога, ни ценности христианской теологии, ни наличия метафизической данности. Разве сам он не был тому примером? Но уже не в первый раз он почувствовал, что между полным отсутствием истинной веры и предельной добросовестностью, какую он вносил во все, существует необъяснимая непримиримость. Надо любить то, что делаешь. Но почему все-таки надо? Потому что человек животное общественное и обязан содействовать своими усилиями процветанию общества, его прогрессу… Неосновательные утверждения, смехотворные постулаты! А во имя чего? Вечно этот вопрос, на который он никогда не умел найти настоящего ответа.
- Территория - Олег Михайлович Куваев - Историческая проза / Советская классическая проза
- Звон брекета - Юрий Казаков - Историческая проза
- Тернистый путь - Сакен Сейфуллин - Историческая проза
- Старость Пушкина - Зинаида Шаховская - Историческая проза
- Капитан Невельской - Николай Задорнов - Историческая проза
- Убийство царской семьи. Вековое забвение. Ошибки и упущения Н. А. Соколова и В. Н. Соловьева - Елена Избицкая - Историческая проза
- Виланд - Оксана Кириллова - Историческая проза / Русская классическая проза
- Баязет. Том 1. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль - Историческая проза
- Баязет. Том 2. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль - Историческая проза
- Кудеяр - Николай Костомаров - Историческая проза