Кахатанна. Тетралогия (СИ) - Виктория Угрюмова

Нертус искренне привязался к полуэльфу и даже был в курсе некоторых его любовных приключений — где бы Рогмо ни странствовал, он обязательно влюблялся, и никогда его чувство не оставалось без взаимности. Правда, нужно отметить и то, что страсть его так же быстро угасала.

— У меня еще пес, — смущенно показал Рогмо на стоявшего в стороне лохматого спутника.

— Это ты называешь псом? — нарочито округлил глаза хозяин «Шестнадцати утопленников». — Это дополнительный конь, и я не знаю, из каких соображений ты его переименовал в собаку. Но своя рука владыка, и потому пусть его будет пес. Как звать?

— Тод…

— Хорошее имя, — похвалил Нертус. — Пса и должно называть именем коротким и удобопроизносимым. Иначе его не дозовешься. Тут недавно собачьи бои были, так такой потешный вышел случай. — И хозяин сам захихикал, вспоминая. — Один, значит, из Аллаэллы прибывший участник выставил такого же громадину — ну, может, чуть поменьше твоего. И имя было соответственное — Эугусто‑Громобой. Положил этот Эугусто наших мохнатиков за милую душу, и предстоял ему последний бой со всегдашним фаворитом: такой, знаешь, был у нас гладкошерстный, мощный, с крокодильими челюстями, по кличке Демон. И как на грех какая‑то котяра обезумевшая заскочила за оградку и напугалась до полусмерти при виде этих монстров. Взвыла, значит, и драпать. Те, конечно, за ней — какая собака устоит? Хозяева за ними, следом болельщики, зеваки, представляешь, бежит толпа и орет на все лады: «Демон! Демон! Эугусто! Эугусто!» Представляешь?

Рогмо рассмеялся, до того живо Нертус изобразил бегущую и орущую толпу. Номмо тоже захихикал. Довольный произведенным эффектом, хозяин продолжил рассказ:

— Демон, кстати, быстро вернулся. А Эугусто‑Громобой даже ухом не ведет. Тут его хозяин не выдержал да как заорет: «Гуся! Гуся! Иди к мамочке!» Повернул моментально, подлец.

Последние слова Нертуса потонули в раскатах громового хохота обоих гостей. Даже Тод, кажется, понял весь комизм ситуации, потому что уселся и распахнул свою необъятную пасть в подобии улыбки.

— Хорошо, — сказал Рогмо, отсмеявшись. — Покажи нам комнату да вели подать обед на троих. Мы отдохнем с дороги, приведем себя в порядок, а потом придем к тебе поболтать о последних новостях.

Заперев за собой двери в уютную, чистенькую комнату, альв спросил полуэльфа:

— Ты, князь, уверен в этом человеке?

— Теперь ни в ком нельзя быть уверенным, но в общем Нертус совсем неплохой, много добра делает людям, и его уважают.

— Это уже очень много, — откликнулся Номмо.

— А как он тебе?

— Понравился, — просто ответил альв.

* * *

Когда пожилой человек в темной одежде, с незапоминающимся, невыразительным лицом появился из ниоткуда и двинулся к ней через всю комнату, Каэтана не испугалась, не огорчилась, но и не обрадовалась.

Ей было все равно.

Она давно перестала ждать этого посещения, и теперь оно ничего не добавляло и ничего не отнимало в том устройстве мира, которое сейчас сложилось. Тем не менее она решила соблюдать все правила хорошего тона, поэтому приподнялась, здороваясь с вошедшим:

— Как дела, отец?

Великий Барахой, задумавшись, пропустил вопрос мимо ушей. Он стоял возле столика, на котором лежали Такахай и Тайяскарон, и смотрел на Каэ, будто видел ее впервые.

Странные, однако, эффекты способен создавать лунный свет. Каэтане показалось, что два ее меча дрожат от негодования. Конечно, этого не могло быть на самом деле.

— Здравствуй, — тихо и невпопад произнес бог.

— Здравствуй, — ответила она.

А про себя подумала, что не так уж и печется о его здравии. Жив, и ладно, только вот ей до этого почему‑то нет дела.

— Ты сердишься, что я долго не появлялся?

— Ну что ты! Как я могу сердиться на тебя? У каждого свой путь.

Барахой помрачнел:

— Ты жестокая. И твой тон ясно говорит мне, что ты не одобряешь меня. А ведь ты взялась судить, ничего не выслушав.

— Я не сужу, отец. Я слушаю.

Удивительное это чувство — полного понимания. И не нужно быть богиней, чтобы догадаться, что сейчас скажет этот бессмертный. Неужели истина выглядит так просто? Неужели это и есть то самое чудо, которого так ждут от нее в мире?

Каэ могла бы сама рассказать все, что собирался открыть ей, как тайну, Барахой.

Слово в слово.

— Я думал о тебе и обо всех остальных, когда ушел так надолго.

Он сделал значительную паузу, чтобы дать ей возможность оценить всю торжественность момента.

— Я нашел новое пространство, новый мир. Я устроил его так, что теперь он прекрасен и спокоен. Мы можем отправиться туда хоть сейчас — я, ты и все те, кого ты захочешь взять с собой.

Она молчала. Она молчала исступленно и неистово, скрежеща зубами и кусая губы до крови. Она была готова уничтожить своего собственного отца. Она и не ощущала никакой связи между ним и собой и отцом его не считала, мечтая, чтобы поскорее ушел этот чужой, нелепый и слабый бог, бросивший на произвол судьбы целый мир, доверившийся ему.

— Кахатанна, послушай, — внушительно произнес Барахой. И то имя, которое он употребил, только лишний раз подчеркнуло отчужденность, возникшую между ними. — Кахатанна, здесь все кончено. Мы не успели, мы проиграли. Этот мир скоро падет. Ты ведь играешь в шахматы, и ты должна признать, что исход этой игры уже предрешен. Зачем же губить себя, зачем лишать себя возможности построить новую жизнь — и сделать это лучше, иначе, совсем другим способом?

— Мне не кажется, что здесь все так безнадежно.

— Я не знаю, что тебе кажется сейчас, — немного раздраженно ответил Барахой, — но до меня дошли слухи о том, что недавно ты опять подверглась нападению Врага и едва осталась жива… Или нет?

Он сделал паузу, выжидая.

— Совершенно верно, отец. Я едва, но осталась жива.

— И как же тебе это удалось?

— Мне помог кто‑то там, за пределом, за гранью, в темноте. У него хватило сил, чтобы удерживать Врага какое‑то время. И вместе мы победили.

— Ты надеешься все время выкручиваться с чьей‑то помощью? А если она не подоспеет? Я предлагаю тебе уверенность в завтрашнем дне, абсолютный покой и мир.

— Спасибо, обойдусь…

— Ты упряма, а это не приводит к добру. Лучше подумай, как было бы прекрасно, если бы ты оставила эту бесполезную затею. Целый мир ждет тебя, ему тоже нужна Истина. Там я — единственный владыка, там нет неразберихи со старыми и новыми хозяевами. Там нет…

Барахой не успел договорить, потому что Каэ насмешливо перебила его:

— Там нет Зла?

— Ну почему, — растерялся он. — Там тоже есть Зло, но небольшое, в пределах допустимого. В том мире я действительно всесилен. Я бы смог тебе помочь абсолютно во всем. И не спеши отказываться: я предлагаю тебе власть, покой, тишину. А здесь со дня на день может разразиться катастрофа.

— Лучше бы ты здесь помог мне. Или хотя бы не мешал.

— Ты признаешь, что я прав. Только бы не случилось это слишком поздно, когда я ничего не смогу для тебя сделать.

— Ты и раньше не мог. Просто так у нас с тобой сложилось. Ответь, пожалуйста, что мы будем делать ТАМ, когда ЭТОТ мир начнет взывать о помощи?

— Рано или поздно любая цивилизация гибнет, — спокойно ответил Барахой. — И то, что ты не хочешь смириться с неизбежным, только добавляет тебе хлопот. Ведь от этого все равно ничего не изменится.

— Оптимистичный прогноз, — пробурчала Каэ.

Она уже рассталась с ним. Давно и окончательно. То существо, которое сейчас предлагало ей позорное бегство, предательство, покой, купленный ценой жизни доверившихся ей, было для нее всего лишь тенью, воспоминанием, тем, что оставляют позади себя, как сожженные мосты.

Барахой понял, что Интагейя Сангасойя, Суть Сути и Мать Истины, не принадлежит никому, что ее нельзя переубедить или уговорить не быть собой. Он понял, что она, добравшаяся в отчаянном броске до Сонандана в поисках своего собственного имени, никогда не изменит ни своему существу, ни своему предназначению. Он понял, что просить ее бесполезно, потому что это равносильно уничтожению ее личности. И уважал ее за это решение, хотя сам не мог принять его.

— Значит, не пойдешь, — утвердил он.

— Правильно. Я предпочту тут, как‑нибудь.

— Жаль, девочка моя, очень жаль. Тот мир прекрасен. В нем безбрежные сиреневые и изумрудные моря, лиловые и розовые альпийские луга, желтые закаты и алые восходы. А бабочки там величиной с ладонь и похожи окраской на радугу. А водопады там — как органная музыка.

— Это прекрасно, отец. Но здесь лучше.

— Как для кого…

Барахой ссутулился еще больше, зябко передернул плечами.

— Я хочу спросить тебя, Каэ. Себе ты отказала в шансе на спасение, но почему ты решила и за остальных? Может, кто‑нибудь захотел бы жить лучше и спокойнее. Например, этот юноша — император. Кажется, ты к нему неравнодушна? Почему же ты хотя бы не попытаешься дать ему то, чего заслуживает любое живое существо?