Американская империя. С 1492 года до наших дней - Говард Зинн

Учитывая эту реальность – отчаянную, ожесточенную борьбу за ресурсы, ограниченные контролем элиты, – я возьму на себя смелость объединить эти 99 %, назвав их «народом». Я пишу историю, в которой предпринимается попытка показать их отодвинутый на второй план, полузабытый общий интерес. Подчеркнуть единство 99 % граждан страны, заявить о глубоком противоречии их чаяний устремлениям 1 % американцев – значит сделать именно то, чему правительства США и поддерживающая их богатая элита, начиная с отцов-основателей и до наших дней, изо всех сил пытались помешать. Дж. Мэдисон страшился «фракции большинства» и надеялся, что новая Конституция США сможет обуздать ее. Он и его коллеги начали Преамбулу этого документа словами «Мы, народ…», заявляя, что новое правительство защищает интересы каждого, и полагая, что этот миф, принятый как факт, обеспечит «внутреннее спокойствие» в государстве.

Это притворство длилось много поколений, чему способствовали всеобъемлющие вещественные или словесные символы: флаг, патриотизм, демократия, национальный интерес, национальная оборона, национальная безопасность. Лозунги проникали в американскую культуру, подобно тому как появившиеся на равнинах Запада крытые фургоны ставились кругом, откуда пользовавшийся некоторыми привилегиями белые американцы могли стрелять на поражение во внешнего врага: индейцев, чернокожих, иностранцев или других белых, слишком бедных, чтобы получить допуск внутрь этого круга. Организаторы каравана наблюдали за происходившим с безопасного расстояния, а когда бой заканчивался и поле было усеяно трупами с обеих сторон, они захватывали этот участок земли и готовились к следующей экспедиции на другую территорию.

Схема никогда полностью не срабатывала. Революция и Конституция, хотя и представляли собой попытку внести стабильность, обуздав классовую вражду колониального периода, при этом обратив в рабство чернокожих, а также уничтожив или изгнав индейцев, не имели стопроцентного успеха, если судить по восстаниям арендаторов, мятежам рабов, аболиционистской агитации, феминистским волнениям, партизанской войне, которую вели индейцы в годы, предшествовавшие Гражданской войне. После ее окончания сформировалась новая коалиция южной и северной элиты, тогда как на Юге представители низших классов – белые и чернокожие – были вовлечены в расовый конфликт; на Севере враждовали американские рабочие и рабочие-иммигранты, а фермеры расселялись по просторам страны, в то время как капиталистическая система укрепляла свои позиции в промышленности и правительстве. Но началось восстание среди индустриальных рабочих и широкомасштабное оппозиционное движение фермеров.

На рубеже XIX–XX столетий в условиях модернизированной промышленности насильственное усмирение чернокожих и индейцев и использование выборов и войны для поглощения и отвлечения белых мятежников оказались недостаточными, чтобы помешать великому наступлению социализма и массовой борьбе трудящихся, имевших место перед началом Первой мировой войны. Ни эта война, ни относительное процветание в 20-х гг., ни кажущееся окончательным подавление социалистического движения не смогли предотвратить, когда разразился экономический кризис, возникновения следующего радикального пробуждения, еще одной волны восстаний трудящихся, которые происходили в 30-х гг.

Вторая мировая война создала новое единство, за которым последовала на первый взгляд успешная попытка погасить в атмосфере холодной войны мощный радикальный настрой военных лет. Но затем неожиданно накатила волна 60-х, поднятая людьми, которые считались давно подавленными или оттесненными на задний план: чернокожими, женщинами, индейцами, заключенными, солдатами, – и воз ник новый радикализм, угрожавший широко распространиться среди населения, разочарованного войной во Вьетнаме и политикой времен «Уотергейта».

Изгнание Р. Никсона, празднование Двухсотлетия[250], президентство Картера – все было направлено на реставрацию. Но восстановление старого порядка не могло решить проблем неуверенности и отчуждения, обострившихся в годы правления Рейгана и Дж. Буша-старшего. Избрание в 1992 г. президентом страны Билла Клинтона и связанное с этим расплывчатое обещание перемен не оправдали оптимистических надежд.

В условиях постоянных тревожных симптомов для истеблишмента – этого беспокойного клуба крупных бизнесменов, генералов и политиков – крайне важно поддерживать историческую иллюзию национального единства, согласно которой правительство представляет весь народ, а общий враг находится за морем, а не внутри страны, где экономические или военные бедствия являются всего лишь досадными ошибками либо трагическими случайностями, подлежащими исправлению членами того же клуба, который и породил эти несчастья. Для истеблишмента также важно удостовериться в существовании только искусственного единства самых привилегированных граждан с теми, кто имеет небольшие льготы, тогда как 99 % населения по-прежнему остаются расколотыми бессчетными способами и вымещают свое недовольство друг на друге.

Как хитро придумано – взимать со среднего класса налог на помощь бедным, добавляя таким образом обиду к унижению! Как ловко – отвозить на автобусе чернокожих подростков из семей малоимущих в бедные белые кварталы в ходе насильственного обмена обнищавшими школами, в то время как учебные заведения для богатых остаются нетронутыми и богатство нации, которое выделяется по капле там, где детям нужно бесплатное молоко, утекает на строительство авианосцев стоимостью в миллиарды долларов. Как изобретательно – удовлетворить требования равноправия со стороны чернокожих и женщин, дав им небольшие специальные привилегии и отправив конкурировать со всеми остальными за рабочие места, нехватка которых существует из-за нерациональной и расточительной системы. Как умно – обратить страх и гнев большинства на класс преступников, число которых из-за экономического неравенства растет быстрее, чем возможности от них избавиться, отвлекая внимание от крупнейших краж национальных ресурсов, осуществляющимися в пределах законности чинониками, сидящими в кабинетах исполнительной власти.

Но, обладая всеми механизмами контроля: властью и наказанием, искушениями и уступками, диверсиями и приманками, действовавшими на протяжении всей истории страны, истеблишмент не смог оградить себя от восстаний. Каждый раз, когда казалось, что его дело удалось, тот самый народ, который, как думали, был обманут или подавлен, поднимался в протесте. Чернокожие, умасленные решениями Верховного суда и статутами Конгресса, восставали. Женщины, с которыми заигрывали, которых игнорировали, романтизировали и оскорбляли, бунтовали. Индейцы, считавшиеся вымершими, появились вновь. Молодежь, несмотря на приманки карьеры и комфорта, дезертировала. Трудящиеся, хоть и успокоенные реформами, ограниченные в своих действиях законом, сдерживаемые в рамках их собственных профсоюзов, забастовали. Правительственные служащие-интеллектуалы, несмотря на клятву хранить тайну, стали выдавать секреты. Священники отвернулись от благочестия ради протестов.

Вспоминать это – значит напоминать народу о том, что, будь на то воля истеблишмента, он [народ] должен был бы забыть об огромной способности на первый взгляд беспомощных людей к сопротивлению и, казалось бы, довольных людей – к требованию перемен. Открыть такую историю – значит найти мощный гуманитарный импульс для утверждения человечности. Это означает также сохранение, даже во времена глубокого пессимизма, вероятности сюрприза.

Конечно, переоценивать классовое сознание, преувеличивать значение восстаний и их успехи было бы обманчиво. Это не могло бы объяснить тот факт, что весь мир – не только США, но и все остальные страны – все еще находится в руках элит; что народные движения, хотя и проявляют бесконечную способность к повторению, до сих пор терпели поражение, затухали или отклонялись от цели; что «социалистические» революционеры предали социализм, а националистические революции привели к возникновению новых диктатур.

Однако большинство интерпретаций истории недооценивают народные восстания, переоценивают искусство управлять государством и таким образом способствуют распространению среди граждан чувства бессилия. Если внимательно посмотреть на движения сопротивления либо даже на отдельные формы мятежей, мы обнаружим, что классовое сознание или любое иное осознание несправедливости имеет много уровней. Оно выражается по-разному, различным образом обнаруживает себя – открыто или едва заметно, прямо или косвенно. Живя в системе запугивания и контроля, люди не показывают как много они знают и насколько глубоко чувствуют до тех пор, пока их практический разум не скажет, что они могут открыться, не опасаясь уничтожения.