Мир приключений 1964 - Георгий Кубанский

Мукай и слушать не хочет. Что за притворство, Джоомарт должен есть, в чашке осталось еще полбарана. Никаких отговорок, он сам его будет кормить. Хозяин оказывает гостю внимание: запускает пальцы в бешбармак, набирает горсть мяса и сует ему в рот. Спасибо за любезность, большое спасибо. Джоомарт это проглотит, и ни крошки больше. Он не может, не в силах, пусть добрый хозяин его извинит. Мукай кладет ему в рот еще и еще, — никаких возражений, никто не поверит, что он сыт. И Темиркул и Сабиля ему не позволят.

— Я скажу вам правду.

Чего ради стесняться, здесь все свои. И Сабиля и Мукай поймут его. Уговор — не сердиться.

— Я люблю есть бешбармак за столом, с вилкой и ножом, в отдельной тарелке. Научили меня этому в армии. Вот и всё. У каждого свое, я не осуждаю ваших привычек.

И шурпу он пить не будет. Почему? Как объяснить им причину? Сказать, что Сабиля сполоснула пиалы в грязной луже у дверей, вытирала их нечистой, засаленной тряпкой? Нет, уж лучше промолчать.

Хозяин обильно разливает кумыс, он достает еще вина, много пьет и смеется. Он совсем охмелел, говорит очень много и жарко.

— Ты странный человек, Джоомарт. Говоришь: “У каждого свое”, а в душе и меня и Темиркула осуждаешь. Ведь так, осуждаешь? Ты оторвался от народа, не ценишь его и не знаешь. Все мы любим бешбармак за столом, с ложкой и вилкой, а народ вот не хочет… Подай ему на кошме из одной чашки. Понял? Не понял? Как хочешь, так и понимай. Я люблю жить на джайлау, спать в юрте и быть киргизом во всем. Как клещами, меня тянет к своим. Не сидится мне, кочевнику, на месте; только и думаешь, куда бы податься, съездить, сходить. А не пустят — поспорю, на другую службу уйду. Студентом, бывало, направят меня в санаторий, а я норовлю на джайлау. Сел на коня — и в дорогу. Седло мое блестит, набор самым лучший, начищенный, нагрудник с бляхой серебряный. Все любуются мной. Приеду к чужим, займу угол в юрте, пью кумыс и живу себе на славу. Надоест у одного — поеду к другому. В каждом доме я гость, любой киргиз мне брат. И ничто не противно мне у него: плюет ли он в тазик с золой или кошму поднимает и наземь плюет, мне все равно. Вот что значит любить свой народ!

Он пил и болтал так без умолку, никто ему не возражал. Сабиля грустно смотрела на мужа и на брата. Она любит обоих — и Джоомарта и Мукая, обоих одинаково жаль.

— Свое принимаю, а чужое не хочу. Нравится мне наша киргизская шапка — остроконечная треуголка из белого войлока с разрезом на лбу и на затылке. У какого народа ты такую штуку видал? Люблю нашу музыку и тебя, Джоомарт, за твою игру. Темиркула могу слушать часами. Что там часами- днями, неделями. Против нашего комуза нет инструмента, против Темиркула нет музыканта. Вот я какой! Ха-ха-ха! Весь на ладони. И нечего мне прятаться от тебя.

Сабиля вздохнула, и голова ее склонилась. Ни муж и ни брат на нее не взглянули, словно забыли о ней. Глубокие глаза ее под крутыми бровями — два озера под суровым Хан-Тенгри — покрылись тяжелым туманом. И как не вздыхать: кто знает, чем все это кончится? Джоомарт не смолчит, таких речей он никому не прощает.

Агроном не унимался. Он выпятил грудь и, самодовольно озираясь, выкрикивал:

— Я с народом дружу, и он меня любит. За двести километров приезжают сородичи. Заявится старик со старухой, ни его, ни ее я никогда не встречал. “Я слышал, — говорит он, — что ты людей обучаешь, как с землей обходиться, и приехал тебя повидать”. Приехал — спасибо. Дашь ему подарок, он вдруг вспоминает: “Наш сосед, Керим-бай, тоже просил передать тебе привет. Не пошлешь ли ты что-нибудь соседу?” Подаришь и тому метра три ситца. Ха-ха-ха! Им приятно, и тебе хорошо.

Сабиля больше не может молчать, она подходит к Мукаю и укоризненно шепчет:

— Ты так выпятил грудь, так разводишь руками, что пуговицы отскакивают от твоей верхней рубахи. Вот еще одна висит на волоске. Говори тише и спокойней.

Он не слушает ее, размахивает руками, и пуговица беззвучно падает на кошму. Джоомарт сидит неподвижно, глаз не сводит с Мукая. Темиркул молчит, его не поймешь: и острые брови, и морщинистый лоб, и угрюмая складка на мятых щеках всегда у него одинаковы.

— Курманы без меня шагу не ступят, — распинается хмельной Мукай. — Что, удивил? Ха-ха-ха! Я с родом не рвал и не стану рвать. Нельзя по свету плыть без опоры! Ты колхоз собирал, а Курманы меня осаждали: спрашивали, идти ли им в колхоз? Я с ответом не спешил, все равно без меня не посмеют. Вот как. Понял? Не понял? Понимай, как хочешь.

Теперь его беспокоит род Джетыген, у них родственное дело с Курманами, просят помощи, шлют письма и молят. Как не помочь. Кто любит родину, тот любит и народ.

Вот когда Темиркул взглянул на Джоомарта. Подняла глаза и Сабиля. Они ждут, что он скажет.

— Как же эти письма попадают к тебе? Кто их приносит?

— Кто приносит? Мало ли кто.

Он, смущенный, не находит слов для ответа. То ли голос Джоомарта — резкий и строгий — его вдруг смутил, то ли хмель испарился и ему стало стыдно своей болтовни. Он куражится еще, но уже не с тем пылом.

— Это дело мое. Мне приносит их свой человек.

— Ты не любишь свою родину, врешь!

Этого Сабиля всего больше боялась. Она глядит умоляюще на брата, он должен уступить ей, она просит его.

— Подумал ли ты над тем, что сказал? По-твоему, не тот живет жизнью народа, кто кровь за него проливал, а кто ест бешбармак без вилок и ложек? Сидеть на джайлау, жрать и пить там чужое — значит любить свой народ? И чем ты похвастал? Своей властью над родом? Мы бились неделю, я и застава, звали Курманов в колхоз, убеждали, просили, а ты собой подменил заставу, и партию, и советскую власть. Не за это ли сказать тебе спасибо?

Джоомарт дрожал от жестокого гнева, кулаки сжаты, зубы стиснуты до боли. Казалось, внутри него бушует стихия, рвется наружу, ищет выхода и не найдет. Кто мог подумать, что его так разберет, и все оттого, что Мукай, не подумав, сказал: “Ты оторвался от народа, не ценишь и не знаешь его”. С этого и началось. Мукай умолк. Лицо его потемнело, точно его опалили. Напрасно Сабиля придвинулась к мужу, ей уже не утешить его. В такие минуты он, точно ребенок, жмется к стене и глядит себе под ноги.

— Спасибо, Мукай, за поддержку… Мы создавали колхоз, собирали людей, а ты свою амбицию ставил выше всего. Тебе мало моей благодарности, позовем сельсовет и заставу. Никто не откажется тебя похвалить. Теперь ты решил вести за нос других, помочь Джетыгенам. Тебе подай род, всех до единого, и своего и чужого, и друга и грабителя. Половина Джетыгенов — манапская власть, и помощники их останутся там, за кордоном. Я схожу на заставу, напишу коменданту, лягу им скалой на пути…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});