История русского романа. Том 1 - Коллектив авторов

В следующей повести из светской жизни «Счастливая ошибка» (1839) дано комическое снижение романтических страстей и чувств. Торже ственно — сентиментальная сцепа примирения Егора Адуева и Елены неожиданно переносится автором в комический план:

«— Я виновата, George! — сказала она тихо… Я люблю вас, как никогда не любила до сих пор… О! если вы простите меня, как я буду уметь любить вас, беречь свое счастие… Вы дали мне урок, научили уважать себя…

— Ни слова более!.. Пощадите меня, Елена! я не перенесу, мне дурно… силы покидают меня! — И сказав это, он тихо опустился подле нее на стул. Елена теперь только угадала ответ и хотела бросить взор на небо, но он встретил потолок, расписанный альфреско… с целым миром мифологических богов. Между ними Амур, казалось, улыбнулся ей и будто хотел опустить из рук миртовый венок на ее голову…» (VII, 458).

Художественный принцип, согласно которому романтическая патетика «вдруг» сменяется прозаической, пошлой действительностью, будет с большим мастерством развит и обогащен Гончаровым и в «Обыкновенной истории», в комическом изображении любовных похождений, да и всего’ поведения романтика — мечтателя Адуева. Но значение психологической любовно — светской повести в подготовке романа «Обыкновенная история» состоит не только в этом. Исследователи Гончарова давно установили, что — «Счастливая ошибка» в целом — ранний этюд первого романа Гончарова.[769] Психологически Егор Адуев близок Александру Адуеву. Роман последнего с Наденькой восходит к любовной истории Егора и Елены (здесь та же искренность чувств героини и то же ее кокетство). Но самое главное, как увидим далее, состоит в том, что в «Счастливой ошибке» Гонча ров впервые стремится объяснить обусловленность психологии своих героев обстоятельствами их жизни (общественной средой, воспитанием). Правда, в повести этот принцип лишь слегка намечен, в дальнейшем же он получит всестороннее развитие, явится основой гончаровского общественно — психологического романа.

Следующий шаг на пути к реалистическому роману Гончаров делает в «физиологическом» очерке «Иван Савич Поджабрин» (написан в 1842, опубликован в 1848 году). В очерке этом автор по — прежнему пользуется своим искусством комического перевода языка поэзии, возвышенных чувств на язык прозы, пошлых отношений. Вместе с тем в названном очерке Гончарова обнаружилась новая и характерная для его романов тенденция, идущая от Гоголя, — выразительное, как бы рельефное живописание человеческого характера в неразрывной связи с бытовой обстановкой жизни. Этот метод будет в дальнейшем использован и развит автором при изображении патриархально — помещичьей России в «Обыкновенной истории» и в «Обломове».

Таким образом, к началу работы над романом (1844) у Гончарова сформировалась (не без влияния Гоголя) та основная черта, которая придает его прозе художественную оригинальность: писатель любит комически снижать «высокое», «романтическое», «идеальное», показывать смешную- или пошлую сторону необыкновенных страстей и мечтаний. Эта оригинальная тенденция художника, отражавшая его индивидуальную склонность, соответствовала запросам жизни, направлялась и питалась ею. В самой жизни того времени возникала настоятельная потребность подобного «развенчания» романтика — мечтателя, в ней же совершался и процесс его перерождения в филистера.

2

«Обыкновенная история» явилась не только итогом предшествующего развития дарования романиста, но и принципиально новой ступенью в его творчестве и вообще в истории русского романа. Шутливая домашняя повесть, повесть любовно — светская, «физиологический» очерк смени лись оригинальным общественно — психологическим романом, каким была «Обыкновенная история». До романа Гончарова русской литературе были известны роман в стихах, роман, построенный в форме цикла повестей, роман — поэма, роман в письмах. «Обыкновенная история» — первый в литературе XIX века русский прозаический роман в прямом и точном смысле этого слова.

Одной из своеобразных черт романа Гончарова является слияние- в нем в одно целое элементов патетического и комического, неожиданные, но имеющие свой идейный художественный смысл переходы от возвышенного к прозаическим, низким мотивам. В романтическую патетику вливаются элементы будничной жизни и комически озаряют всю картину. А порою, как например в описании любовной встречи Александра и Наденьки, лирико — романтическая фразеология не имеет иронического смысла (подобные же места встречаются и в романе Герцена — это своего рода «родимые пятна» романтизма!), а выражает склонность Гончарова к поэтизации природы и любви (аналогичные сцены есть и в романе — «Обломов»). Здесь‑то чаще всего художник — реалист связан с романтической традицией.

«Наступала ночь… нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а… тут надо бы выдумать другое название — такг полусвет…

«Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединеиии! Как могущественно всё настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят» (I, 94, 95).

Подобные романтические импровизации не нарушали реалистической системы «Обыкновенной истории», а служили ей. Даже там, где склонность Гончарова к романтической поэтизации природы и любви побеждает, у него совершаются незаметные переходы от изображения романтических восторгов к передаче «благоразумных» доводов жизни, уничтожающих романтическую возвышенность чувств, которыми охвачены герои и которым невольно подчинился автор. Поэтому от патетики, идеализации, лирики совершается незаметный переход к юмору, к комическому. И такие переходы характеризуют не только поэтику романа, его лексический и фразеологический строй, а всю выраженную в нем художественную концепцию жизни.

От поэтического описания белой ночи Гончаров переходит к своим героям. «Души их были переполнены счастьем… Александр тихо коснулся ее талии… Александр с замирающим сердцем наклонился к ней…, она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй…» (95).

И вдруг неожиданно в рассказ врывается голос, который грубо нарушает поэтическую гармонию, вносит в нее ироническую усмешку. И это голос самого автора.

«„Неприлично! — скажут строгие маменьки, — одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!“ Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй».

И далее опять старый мотив.

«„О, как человек может быть счастлив!“— сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.

«Она стояла бледная, неподвижная, на ресницах блистали слезы, грудь дышала сильно и прерывисто.

— Как сон! — шептал Александр».

Но:

«Вдруг Наденька встрепенулась, минута забвения прошла.

«— Что это такое? вы забылись! — вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. — Я маменьке скажу!

«Александр упал с облаков» (95–96).

Вся эта любовная сцена завершается приглашением влюбленных кушать простоквашу.

«За миром невыразимого блаженства — вдруг простокваша!! — сказал он Наденьке. — Ужели всё так в жизни?» (98).

Беллетристическая манера Гончарова сходна со свободной, живой импровизацией. Повествователь как бы налету схватывает и в комическом или возвышенно — романтическом освещении представляет читателю наглядный, ощутимый образ чувства и поступка, состояния и мысли. Эта манера постоянных переходов от возвышенного к комическому проникает в мельчайшие художественные «клетки» романа, в метафоры и сравнения.

Стиль повествователя — реалиста приобретает то романтически — патети- ческую, то юмористическую окраску. Гончаров умеет подмечать и воспроизводить в будничном то прекрасное и возвышенное, то комическое и пошлое. Иногда его патетика выливается в чистую лирику. Таково отступ ление о чувствах матери Александра Адуева в экспозиции («Бедная мать! вот тебе и награда за твою любовь!»; 10). Таково и лирическое раздумье самого автора о настроениях провинциала в Петербурге («Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге. Ему дико, грустно; его никто не замечает; он потерялся здесь…»; 37). Лирична и сцена игры артиста-