Круг чтения. Афоризмы и наставления - Лев Толстой

8

...

Социальная задача не знает границ.

Виктор Тюго

__________________________________

Признавая ложные и насильнические законы и подчиняясь им, нельзя не только установить правду, но и уменьшить неправду.

Недельное чтение

Поврежденный

Когда я пришел в гостиницу, на дворе уже было очень жарко, я сел на балконе. Перед глазами тянулась длинной ниткой обожженная солнцем дорога; она шла у самого моря, по узенькой нарезке, огибавшей гору. Мулы, звоня бубенчиками и украшенные красными кисточками, везли бочонки вина, осторожно переступая с ноги на ногу; медленное шествие их нарушилось дорожной каретой, почтальон хлопал бичом и кричал, мулы жались к скалистой стене, возчики бранились, карета, покрытая густыми слоями пыли, приближалась больше и больше и остановилась под балконом, на котором я сидел. Почтальон соскочил с лошади и стал откладывать; толстый трактирщик в фуражке национальной гвардии отворил дверцы и два раза приветствовал княжеским титулом сидевших в карете, прежде нежели слуга, спавший на козлах, пришел в себя и, потягиваясь, сошел на землю.

«Так спят на козлах и так аппетитно тянутся только русские слуги», подумал я и пристально посмотрел на его лицо, русые усы, сделавшиеся светло-бурыми от пыли, широкий нос, бакенбарды, пущенные прямо в усы на половине лица, и особый национальный характер всех его приемов убедили меня окончательно, что почтенный незнакомец был родом из какой-нибудь тамбовской, пензенской или симбирской передней. Как ни философствуй и ни клевещи на себя, но есть что-то шевелящееся в сердце, когда вдруг неожиданно встречаешь в дальней дали своих соотечественников. Между тем из кареты выскочил человек лет тридцати с сытым, здоровым и веселым видом, который дают беззаботность, славное пищеварение и не излишне развитые нервы. Он посадил на нос верховые очки, висевшие на шнурке, посмотрел направо, посмотрел налево и с детским простодушием закричал спутнику в карете:.

– Чудо какое место, ей-Богу, прелесть! Вот Италия, так Италия, небо-то, небо синее, яхонт! Отсюда начинается Италия!

– Вы это шестой раз говорите с Авиньона, – заметил его товарищ усталым и нервным голосом, медленно выходя из кареты.

Это был худощавый, высокий человек, гораздо постарше первого, он почти весь был одного цвета, на нем было светло-зеленое пальто, фуражка из небеленого батиста, под цвет белокурым волосам, покрытым пылью, слабые глаза его оттенялись светлыми ресницами, и наконец, лицо завялое и болезненное было больше изжелта-зеленоватое, нежели бледное.

Печальная фигура посмотрела молча в ту сторону, в которую показывал его товарищ, не выражая ни удивления, ни удовольствия.

– Ведь это все оливы, все оливы! – продолжал молодой человек.

– Оливковая зелень прескучная и преоднообразная, – возразил светло-зеленый товарищ, – наши березовые рощи красивее.

Молодой человек покачал головой, как будто хотел сказать: неисправим, хоть брось! и взглянул наверх. Лицо его показалось мне знакомо, но сколько я ни старался, я не мог припомнить, где я его видел. Русских вообще трудно узнавать в чужих краях, они в России ходят по-немецки без бороды, а в Европе по-русски – отращивая с невероятной скоростью бороду.

Мне не пришлось долго ломать головы. Молодой человек, с тем добродушием и с той беззаботной сытостью в выражении, с которыми радовался оливам, бежал ко мне и кричал по-русски:

– Вот не думал, не гадал, истинно говорят: гора с горой не сходится. Да вы меня, кажется, не узнаете? Старых знакомых забывать стали?

– Теперь-то очень узнаю, вы ужасно переменились, и борода, и растолстели, и похорошели, такие стали кровь с молоком.

– In corpore sano mens sana [15] , – отвечал он, от души смеясь и показывая ряд зубов, которым бы позавидовал волк. – И вы переменились, постарели – а что? жизнь-то кладет свои нарезки? Впрочем, мы четыре года не видались, много воды утекло с тех пор.

– Немало. Как вы сюда попали?

– Еду с больным.

Это был лекарь Московского университета, исправлявший некогда должность прозектора, лет пять перед тем я занимался анатомией и тогда познакомился с ним. Он был добрый, услужливый малый, необыкновенно прилежный, усердно занимавшийся наукою a livre ouvert, т. е. никогда не ломая себе головы ни над одним вопросом, который не был разрешен другими, но отлично знавший все разрешенные вопросы.

– А! так этот зеленый товарищ ваш больной. Куда же вы его дели?

– Это такой экземпляр, что и в Италии у вас не скоро сыщешь. Вот чудак-то! Машина была хороша, да немного повредилась (при этом он пальцем показал на лоб), я и чиню ее теперь. Он шел сюда, да черт меня дернул сказать, что я вас знаю, он перепугался, – ипохондрия, доходящая до мании. Иногда он целые дни молчит, а иногда говорит, говорит такие вещи – ну просто волос дыбом становится: все отвергает, все; оно уж этак через край, я сам, знаете, не очень бабьим сказкам верю, однако все же есть что-то. Впрочем, он претихий и предобрый. Ему ехать за границу вовсе не хотелось.

Родные уговорили, знаете, с рук долой, ну да и языка-то его побаивались – лакеи, дворники – все на откупу у полиции, – поди там оправдывайся. Ему хотелось в деревню, а именье у него с сестрой неделеное, та и перепугалась, – коммунизм будет мужикам проповедывать, тут и собирай недоимку. Наконец он согласился ехать, только непременно в южную Италию, – Magna Graecia! Отправляется в Калабрию, и ваш покорный слуга с ним в качестве лейб-медика. Помилуйте, что за место, там, кроме бандитов да попов, человека не найдешь. Я вот проездом в Марселе купил себе пистолет-револьвер, – знаете, четыре ствола так повертываются?

– Знаю. Однако же должность ваша не из самых веселых – быть беспрестанно с сумасшедшим.

– Ведь он не в самом деле на стену лезет или кусается. Он меня даже любит по-своему, хотя и не дает слова сказать, чтобы не возразить. Я, впрочем, совершенно доволен, получаю тысячу серебром в год на всем готовом, даже сигарок не покупаю. Он очень деликатен, что до этого касается. Чего-нибудь стоит и то, что на свет посмотришь. Да, послушайте, надобно вам показать моего чудака, я притащу моего пациента, ну, что вам в самом деле, через час разъедетесь, он предобрейший человек и был бы преумный.

– Если бы не сошел с ума.

– Это несчастье вам, ей-богу, все равно, а ему рассеяние и нужно и полезно.

– Вы уже меня начинаете употреблять с фармацевтическими целями, – заметил я, но лекарь уже летел по коридору.

Я не подчинился бы его желанию и его русской распорядительности чужой волей, но меня интересовал светло-зеленый коммунист-помещик, и я остался его ждать. Он взошел робко и застенчиво, кланялся мне как-то больше, нежели нужно, и нервно улыбался. Чрезвычайно подвижные мускулы лица придавали странное и неуловимое колебание его чертам, которые беспрерывно менялись и переходили из грустно-печального в насмешливое, а иногда даже в простоватое выражение. В его глазах, по большей части никуда не смотревших, была заметна привычка сосредоточенности и большая внутренняя работа, подтверждавшаяся морщинами на лбу, которые все были сдвинуты над бровями. Недаром и не в один год мозг выдавил через костяную оболочку свою такой лоб и с такими морщинами, недаром и мускулы лица сделались такими подвижными.

– Евгений Николаевич, – говорил ему лекарь, – позвольте вас познакомить, – представьте, какой странный случай, вот где встретился – старый приятель, с которым вместе кошек и собак резали.

Евгений Николаевич улыбался и бормотал:

– Очень рад – случай… так неожиданно… вы извините.

– А помните, – продолжал лекарь, – как мы собачонке сторожа Сычева перерезали пневмогастрический нерв, – закашляла голубушка.

Евгений Николаевич сделал гримасу, посмотрел в окно и, откашлянув раза два, спросил меня:

– Вы давно изволили оставить Россию?

– Пятый год.

– И ничего, привыкаете к здешней жизни? – спросил Евгений Николаевич и покраснел.

– Ничего.

– Да-с, но очень неприятная, скучная жизнь за границей.

– И в границах, – прибавил развязный лекарь. Вдруг, чего я никак не ожидал, мой Евгений Николаевич покатился со смеху и наконец после долгих усилий успел настолько успокоиться, чтобы сказать прерывающимся голосом:

– Вот Филипп Данилович все со мной спорит. Ха-ха-ха! Я говорю, что земной шар или неудавшаяся планета, или больная, а он говорит, что это пустяки. Как же после этого объяснить, что за границей и дома жить скучно, противно? – И он опять расхохотался до того, что жилы на лбу налились кровью.

Лекарь лукаво подмигнул мне с таким видом превосходства, что мне стало его ужасно жаль.

– Отчего же не быть больным планетам, – спросил пресерьезно Евгений Николаевич, – если есть больные люди?

– Оттого, – отвечал лекарь за меня, – что планета не чувствует, где нет нервов, там нет и боли.