Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Вчера я чуть не получил к себе в части нового военного министра; утром получил телефонограмму, что к 14 часам он будет у меня в штабе. Отдал распоряжение и начал проверять; оказалось, что он подсчитал время и отказался от этой мысли. Был в 12 верстах, а ко мне не доехал. Мои люди и некоторые офицеры были на этом митинге и рассказали мне много интересного. Странно все это и сложно; теперь, когда много прожито, а еще больше пережито, ничему уже не удивляешься, а с выводами и предположениями не торопишься. Во всяком случае, мы живем сейчас в море – может быть, в хаосе – идей, но отнюдь не в областях реальной жизни. Она плетется одиноко в стороне, как забытая всеми старушка, а кругом ее гудит шабаш людских страстей, фантазий, теорий и несказанного легкомыслия; старушку обходят, толкают, иные над нею смеются, но она – беззубая – выше всего этого людского безумия: она идет своей дорогой, дорогой закона и естества, она уверена в себе, она знает, что к ней в конце концов все вернется. Когда я кончал еще предшествующую страницу, я заметил, как по улице пошла длинная колонна. Оказалось, что это пришло ко мне пополнение – около 800 человек. Пришлось выйти и говорить три раза, в разных группах. Наружное впечатление люди произвели хорошее и в пути вели себя прилично, а какие окажутся – покажет будущее. От частого говоренья получаешь такой опыт, что сегодня, например, я разошелся под какой-то народный говор: «допреж того, опосля, с того ли самого облику» и т. п. Сам потом смеялся. Все мы в конце концов заделаемся орателями, потому что при нынешнем разе иначе никак невозможно. Давай, голубка золотая, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, детишек. А.

Спокойно ли у вас в Осторгожске? Чем вы кормитесь? Есть ли у вас что есть? Напиши, голубка. А.

16 мая 1917 г.

Моя славная милая женушка!

Четыре дня, как не получал от тебя писем, и сегодня в ожидании почты не хотел садиться тебе писать. Наконец приносят твое письмо от 28.IV, опущенное на станции Грязи и описывающее твои дорожные приключения. Ты имела дело с «православными», с которыми я имею дело вот скоро три года. Ты у меня непобедимая, и тебя ничем не проберешь, эта мысль мне тотчас же пришла в голову. Да, они, конечно, в массе люди добрые и славные, если 1) их не отравят теориями, для них непонятными, и 2) если их не провоцируют разные проходимцы.

Объясните первые и избавьте от вторых – обычно патентованных трусов, все равно для нас бесполезных, – и наш солдат засияет прежним ореолом непобедимого страстотерпца… употребляю это слово потому, что главным фактором солдатского подвига являлось долготерпение и многотерпение. Да, ты у меня непобедимая, тебя ничем не прошибешь; другая барыня от вшивого героя и в обморок бы хлопнулась, а ты его конфеткой да пирожным, а он как будто и вонять меньше стал. Страшно меня интересует, о чем у вас шла беседа с Яшей и Каей [Комаровыми] и как они смотрят на переживаемое.

Я помню, в послевоенное время под влиянием демонического напева… забыл, как его, нашего родича, приват-доцента… они начали бросать влево очень ласковые взоры, а от прежнего юдофобства и следа не оставалось. Теперь они купаются в пене свобод, взбитой бушующим морем русской революции; жаль только, что теперь им нельзя полечиться: на жел[езной] дороге не получат плацкарт (иначе они не доедут), а вздумают кружным путем по Волге, так там «православные» будут их возить вниз-вверх до Второго пришествия. Словом, свободы-то свободы, но только очень оригинальные: «передвижения», но ехать некуда, «слова», но не правее кадетского и не левее меньшевистского, «свобода собраний», но не чисто офицерских или монархических и т. п.

Мысль посетить вас меня не покидает, и тогда ты мне все порасскажешь – только не забудь. А вот тебе эпизод, который до газет, вероятно, не дойдет. Идет ко мне эшелон в 800 человек, и на одной станции была долгая остановка, а поблизости был спиртовый склад. Начались агитация и переговоры, чтобы добыть спирта, начали раздаваться крики: «Взломать», «разбить» и т. п. Начальник эшелона подпоручик (лет 20–21, не более) начинает уговаривать, объяснять, усовещивать, бранить – ничего не помогает. В воздухе пахнет бунтом и развалом. Тогда, потрясенный и измученный, он закрывает лицо руками и начинает рыдать тяжкими и горькими слезами. Отрезвило ли это горячих, пристыдило ли большинство, но стали люди успокаиваться, уходить от склада, а потом сели в поезд и поехали дальше. Начальник станции и спрашивает: «Как вы это сделали? А в прошлый раз, представьте, офицеры ничего не могли поделать: люди разбили склад, упились, убили шесть офицеров, а седьмого, которого не добили, на другой день из прапорщиков произвели в полковники, т. е. сняли прапорщичьи погоны и надели полковничьи. А потом сами же и говорили: хотя мы шестерых и убили, зато седьмого произвели через пять прямо в шестой чин». Это и грустно, и смешно, все вместе, но когда-либо после, когда все придет в норму и спокойная история будет подводить свои нелицемерные итоги, кто-либо из ее деятелей все же будет выбит из колеи равнодушия, читая такие факты. И задумается он над тем, кто же виноват и кому это было нужно – поставить офицеров на склоне величайшей войны в такое положение, что только тяжкие слезы с их стороны – одинокое, оставленное им орудие – могли вернуть людей на путь порядка!

А вот тебе эпизод повеселее: на Кавказе два казака гонят добрую сотню пленных турок, которые как-то странно держатся за штаны. Спрашивают казаков, как же вы вдвоем можете гнать такую орду. Те смеются: «Ня убягуть, им бяжать не способно, руки заняты». И действительно – фактически человек не может более или менее быстро бежать, если у него руки заняты. А у турок руки заняты потому, что казаки отобрали у них кушаки, подтяжки и отрезали у штанов все пуговицы; турок и должен на штанах держать свои руки, чтобы они не спали и не сделали из него Ноя после выпивки.

А вот тебе еще. Чиновнику принес портной слишком длинные штаны и ушел. Померил чиновник, удручился и говорит теще: «Мама, укоротите мне штаны». Та: «Мне некогда, Митя, надо вот то-то и то-то сделать». Он к жене, она: «Ты вечно, Митя, со своими просьбами; я сама по горло занята». Он к дочери, она: «Мне, папа, такую уйму задали в гимназии на завтра, что ночь не придется спать». Видит, что помощи [взять] неоткуда, чин[овник] взял ножницы, отрезал сколько нужно, подтачал и лег спать – ложился рано. Около 10–11 часов взяло тещу сожаление, подкралась она, чтобы не будить бедного зятька, похитила штаны, укоротила вершка на 1,5, как говорилось, подшила и положила обратно. Около 12 часов усовестилась и жена: «Не самому же Мите подрезывать, да он и не сумеет»; потянула тайком (тоже не хотела будить), обрезала, сколько говорил, завершила работу и положила обратно. Около часу ночи сверх ожидания дочь кончила все уроки. «Напрасно я папочку с вечера обидела». Подкралась, достала штаны, и, хотя они уже были пригодны разве только для отрока, гимназистка 7-го класса, по незнакомству с этой частью мужского туалета, убавила его еще на 1,5 вершка. Утром чиновник, надев штаны, увидел, что они ему по колено… и «по болезни» не пошел на службу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});