Святитель Григорий Богослов. Книга 2. Стихотворения. Письма. Завещание - Григорий Богослов

Если тесное внутреннее отношение лироэпических стихотворений Григория – гномов, сатиры, дидактических и исторических поэм, – к подобного же рода произведениям древнегреческой литературы ставит его, как поэта, в преемственную связь с античными классиками, то внутренняя самобытность и непосредственность его чисто лирических произведений – элегии, со всеми ее разновидностями, и гимна отводят ему по справедливости первое место в области нового, оригинального рода поэтического творчества – духовно-христианской лирики. Преобразовав названные античные формы поэзии в духе христианского настроения, святой Григорий Назианзин первый из христианских поэтов создал в этом новом роде образцы, в художественном отношении ничуть не уступающие совершеннейшим произведениям классической лирики. На раскрытии этого общего тезиса, составляющего самое ядро нашего исследования, мы остановимся несколько подробнее.

И прежде всего постараемся выяснить свое положение об оригинальности лирической поэзии святого Григория Богослова из рассмотрения природы и характера главной лирической формы его – элегии.

1. Элегия

Элегия, как особый вид лирической поэзии, у древних греков не имела того значения, какое мы соединяем теперь с этим словом. Тесно связанная в своем происхождении с музыкой, она определялась у них более размером, чем содержанием. Слово ελεγεΐον [элегия] означало именно двустишие, состоявшее из одной строки гекзаметра и одной пентаметра, аελεγεια – стихотворение этого смешанного размера, от слова ελεγος [эпос], которое греки точно так же употребляли в смысле пентаметра, как слово επος в смысле гекзаметра. Этот элегический размер применялся ко всевозможным сюжетам – к вопросам нравственности, военным и политическим воззваниям, рассуждениям в форме пословиц, излияниям любви и горести, хвалебным эпиграммам и грустным эпитафиям, так что совершенно невозможно сказать, что именно составляет его прямую область. Если бы, таким образом, при определении древнегреческой элегии мы захотели руководствоваться ее содержанием, то нам пришлось бы дробить ее на следующие мало общего имеющие между собою виды: политическо-воинственную, этико-дидактическую, эротическую, буколическую, хвалебную, печальную, застольную (симпозионическую) и пр. В качестве именно общего, родового признака всех этих разнообразных видов элегии мы можем указать только одну особенность – это общую им всем принадлежность к области личной или, как говорят немцы, субъективной поэзии. Эта постоянная и неизменная черта элегической поэзии выступает весьма явственно даже там, где античный поэт обсуждает общественные вопросы, как, например, в элегиях Солона, или пересказывает эпические мифы, как делает Антимах в своей Лиде. Эта же черта древней элегии, по-видимому, внутренне роднит ее и с элегической поэзией святого Григория Богослова. Но на этой-то внутренней особенности (Subjectivitat), единственно общей у древней элегии с элегической поэзией святого отца, мы и думаем основать все неизмеримое различие их между собой. Справедливо, что область античной элегии и вообще лирической поэзии, как и элегии, подлежащей нашему разбору, есть одинаково область личной, субъективной поэзии. Это до такой степени бесспорно, что слово «субъективна» можно принимать прямо как сказуемое к подлежащему аналитического суждения – элегия. Но дело в том, что подлежащее в этом суждении определяется своим признаком только номинально, а не реально. Необходимо обратить внимание на то, чем именно, исчерпывалась субъективная область античного элегического поэта и что́ составляет природу элегических стихотворений святого Григория Богослова.

Стихию древне-элегических и вообще лирических поэтов, как греческих, так и римских, составляют, строго говоря, не высшие чисто психические продукты, а низшие психофизиологические отправления, то есть, главным образом, органические ощущения и душевные движения (эмоции), которые в своей совокупности образуют в тот или другой момент такое или иное внутреннее настроение, смотря по эмоциональной окраске ощущений. Этой, в тесном смысле, душевно-чувственной сферой внутреннего субъективного мира, составляющей в психической жизни одну общечеловеческую ее сторону, и ограничиваются античные лирики в своих произведениях, не касаясь и не зная высшей духовно-чувствовательной области. Чаще всего, именно, они выражают в своей поэзии аффективные продукты, образовавшиеся в душе под влиянием какой-нибудь более или менее сложной и разнообразной группы внешних впечатлений и вообще под влиянием данных опыта. Всякое явление жизни, всякое событие, как и всевозможные положения человека, определявшиеся духом времени, нравственно-интеллектуальным уровнем общественной среды, социальным строем и формами политического общежития, вызывали в поэтической душе лирика те или другие личные ощущения, чувства, желания и вообще душевные настроения. Вращаясь в кругу многоразличных житейских отношений, в сфере ближайших, но относительно важных и нередко самых ограниченных задач и интересов, предъявлявшихся текущей современностью, античные элегики и воспевают в своих произведениях любовь к отечеству, приятное общение дружбы, скорбные утраты и лишения, пиршественные удовольствия, прославление храбрости и физического героизма, восхваление мудрости, радости и печали любви. За эти пределы психофизических и всегда более или менее чувственно-эгоистических эмоций, вызываемых внешними впечатлениями и возбуждающих душу чисто в естественном направлении, они не простираются, и не дано им было входить в сокровенные глубины высших отправлений нашей души, которые совершаются в ней под влиянием идеи бесконечного.

У святого Григория Богослова, напротив, главным материалом для лирического творчества служат и самая душа, и данные внутреннего чувства самосознания и саморазмышления ее о себе, и жизнь сокровенная, которой душа наша непосредственно соединена с Богом, и вся беспредельная область идей, чувствований, желаний и стремлений, которые, как из неисчерпаемого источника, возникают из этого животворного начала и, подобно волнам моря, приливают и отливают из глубины религиозного одушевления поэта. Эта область представлений и чувствований, которые выходят за пределы всего земного, или, другими словами, область идей и идеалов, которые, хотя и порождаются земной жизнью, но не находят в ней удовлетворения и вдохновляют поэта к лирическим произведениям высшего и оригинального типа, оставалась совсем неведомой для античных лириков.

Итак, первая и кардинальная особенность святого Григория, принадлежащая собственно ему, как самобытному лирическому поэту, касается самой природы его лирических произведений, составляет самую сущность их содержания. Сжато и кратко это внутреннее существо лирической поэзии его можно, кажется, формулировать в следующем положении: оно (то есть существо его) обнимает совокупность религиозно-психических процессов, в которых душа, сосредоточенная в себе самой, рассматривает саму себя и изображает свои аффекты.

При свете определения элегической поэзии святого Григория Богослова становится, с одной и существенной стороны, достаточно, кажется, ясным, каких именно элементов недостает в предикате ее – «субъективна» – для отличия ее от древнегреческой элегии. Если понятие «субъективность» принадлежит лирической поэзии вообще, как ее родовой признак, – хотя, заметим кстати: как слово «субъективность», с противоположным ему «объективность», так и значения, соединяемые с ними, древним не были известны и введены в употребление только позднейшими писателями, – то в приложении к элегии нашего христианского поэта этот термин полнее и точнее нужно определить, следовательно, понятием «субъективности», опирающейся на сверхъестественное миросозерцание. Таким образом, разграничение понятий субъективности по отношению к природе древней и новой, античной и христианской элегической поэзии обусловливается глубоким, радикальным различием, какое находится между паганизмом с древней философией, с одной стороны, и христианским миросозерцанием, открытым в христианском вероучении, – с другой. Если бы мы захотели подробнее остановиться на развитии этой мысли, мы вышли бы из пределов своей задачи. Достаточно для нас обозначить различие сопоставляемых предметов крайними их пределами. Миросозерцание древних, питавшее субъективную поэзию их, обнимает преимущественно предметы, подлежащие чувствам, оно – естественно (натурально), ограничено; точкой отправления различных психических процессов и явлений душевных, касающихся чувственного мира, служит тот же чувственный мир, подлежащий наблюдению внешних чувств. Христианское миросозерцание, служившее источником нашему христианскому лирику, всецело относится к самому человеку; оно, как говорят, – трансцендентно, сверхъестественно [672]Оно обнимает истины сверхчувственные, на которые не может дать нам ответа мир внешний, со всей его громадностью, и которые касаются нашего бесконечного назначения; ближайшей же точкой опоры, на которой утверждается наша живая вера в предметы сверхчувственного мира, и вместе отправной точкой для христианского миросозерцания служат истины внутренней духовной жизни, идеи об основных силах духа, о его высших потребностях, внутренних состояниях, целях и средствах. И непосредственное сознание безусловной важности этих истин для человека, тесно связанных с его настоящим и будущим благополучием, проникает, понятно, не одну мысль в отдельности и не одно чувство, а всю душу, во всей гармонической полноте ее сил и способностей. Раздвинув вглубь и вширь ограниченные у древних пределы знания и разумения, христианская вера расширила вместе с этими душевными силами и в естественной зависимости от них и сферу чувства, сердечности и фантазии. Возблистав на земле как новое солнце, разогнавшее своими лучами мрак и тени, облегавшие ум человеческий, христианское учение открыло целый новый мир, новый объект для созерцания; и не только один отвлеченно мыслимый объект: с новым миросозерцанием, обогатившим ум и знание, оно открыло и новую, неведомую область внутренних ощущений, душевных движений, аффектов, фантазии. «Как молния, – художественно выражается Вейсе, – светлый взгляд Божественного откровения прошел огненной струей по всему сознанию человечества и повернул полюсы внутреннего магнита так, что стрелка духовного компаса, обращенная прежде только на земное, указала вдруг на иное, высшее бытие»[673]. В этом «высшем бытии» учение Христа Спасителя открыло человеку именно два полюса, к которым и обратило его внутреннее сознание; из них один оно указало превыше человека, другой – в самом человеке. Первый – Господь Бог и Отец наш Небесный, Которого в Древнем мире «не познали» правильно не только язычники, но и избранный народ Божий, евреи, и Которого «неприступный свет» (см.: 1 Тим. 6:16), созерцаемый во Святой Троице, явило нам Солнце правды – истинный свет миру (Ин. 8:12). Другой объект, раскрытый и уясненный нам этим благодатным светом, представляет сам человек. Из христианского миросозерцания человек впервые уразумел себя нравственно свободной личностью; он возвысился до полного и ясного представления себя самого свободным «я», то есть существом, духовно сознающим себя, которое, при обладании всеми силами своими, в самом себе имеет начало своих действий, и в силу такого самосознания стал мыслить себя отдельным и от Бога, и от мира и противополагать себя, как свободное «я», и Богу, и миру. Древним хотя и не совсем чуждо было самосознание, в смысле понимания человеком своего личного свободного «я», но представления их на этот счет были темны, смутны, не полны и далеко не совершенны. Христианское учение, углубив душу в себя саму и пролив в нее благотворные лучи свои, впервые осветило во всю ширь и глубь настоящую сферу сознания себя человеком и открыло нам в нас самих обильнейший источник или вернее, быть может, сказать – горнило внутренних ощущений, желаний, идей, стремлений, вообще – душевных движений, расположений и настроений, охвативших внутреннюю жизнь нашу в целом ее составе, во всей ее полноте. И озарив таким образом сознание, христианское учение указало ему его исходную и конечную точки и сообщило ему правильное направление, внушив нам, что истинная жизнь есть та, которой душа наша соединена с Богом, Творцом и Искупителем, что жизнь эта – сверхъестественная, начало ее – сверхъестественная милость, а конец – вечное лицезрение Бога и обладание Им. И этой жизни Иисус Христос не только научил нас, но Он – второй и небесный Адам (см.: 1 Кор. 15:47) – родил нас в нее; жизнь эту, полную тайн благодати, апостол называет «сокровенной от мира, соединенной с Богом» (см.: Кол. 3:3). Она-то, эта внутренняя жизнь, и служит главным предметом содержания лирических произведений святого поэта. И едва ли мы ошибаемся, говоря, что святой Григорий Назианзин первый из всех христианских поэтов воспользовался этим материалом для выражения его средствами поэзии и изобразил его так талантливо и художественно, что другим поэтам в той же области не удалось уже потом не только заслонить его произведениями своей музы, но и сравняться с ним как художественнохристианским поэтом по достоинствам.