Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

замечает. Ну всё, буду в одиночестве век коротать». И вдруг на тебе — обратил на неё внимание какой-то интеллигентный мусчина. Нашёл он, понимаешь, в ней что-то особенное и вляпался как кур во щи… И вот тогда она для себя решает: «Этот будет мой, и я всё для этого сделаю!» — и так через дьявольское искушение рождается ведьма… Или как ты там сказал?

— Дьявольская харизма.

— Я сама через это проходила.

— То есть ты уверена, что Танька меня не любит? — спросил я.

— Может быть, и любит, только тебе от этого не легче, — философски заметила Жаннет.

Она встала с диванчика и вновь открыла заветный шкафчик… Опрокинула ещё пятьдесят — ух! аж брюхо подвело! Я сглотнул слюну, а она спросила меня:

— Вкрутишь соточку для сугрева?

— Не-е-е-е, мне нельзя… — промямлил я, схватился за ручку подстаканника как за спасательный круг и стыдливо улыбнулся. — Я тормозить вообще не умею… Сперва выпью твои запасы, потом — вагона-ресторана, а потом сойду на каком-нибудь полустанке…

— Так вот… — продолжила она свою мысль, закрывая шкафчик. — Как ты думаешь, откуда столько ведьм на свете?

Я пожал плечами.

— От неразделённой любви, от похоти бабской.

— Слушай, Жаннет… Я тут нашёл её дневник. Она прятала его в тайнике, но я дедуктивно вычислил… В этой толстой тетрадке была вся её жизнь, начиная с пятого класса. И в школе, и в институте ей нравились какие-то мальчики, которым она объяснялась в любви на страницах этого дневника. Я замучался это читать — натуральная вата. Два раза засыпал. Но… из неё полилась такая поэзия, такая духовность, когда в феврале 2000 года в её жизни появился я. После прочтения этого литературного шедевра даже я поверил в любовь. А что по факту? Холодные глаза и вечное желание содрать с меня кусок кожи.

— Ты умная женщина — объясни мне превратности женской любви.

— Короче! — сказала она решительным тоном. — Это лишний раз доказывает, что бабам верить нельзя. Их слова ничего не стоят. Их слёзы — просто вода. Понимаешь? Тем более ты допустил большую ошибку: ты предал её, ты уехал к жене, и теперь она будет тебе мстить.

— Так что беги от неё, парень! Беги! Пока не поздно! — кричала Жаннет, и на щеках её выступил лихорадочный румянец, а потом бормотала чуть слышно, еле шевеля губами: — Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт… По себе знаю… А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик, вся в трауре, неотразимая такая, и будет горько плакать: «Бедный мой Эдичка, на кого ж ты меня покинул?»

Я пригубил холодного чаю и надолго задумался, а потом спросил её:

— Ты что… вдова?

— Уже пять лет, — ответила она, смиренно опустив глаза.

— Не пробовала кого-нибудь найти?

— Кому я нужна? Старая. Страшная. Да ещё проводница! — Она громко рассмеялась, и я поддержал её, но честно говоря, мне было не до смеху: меня колотил холодный озноб, и я не мог ни о чём думать кроме водки, которая томилась в шкафчике.

— Ну ладно, пойду к себе, — сказал я. — Тебе уже спать пора… Без сменщицы работаешь?

— Народу нет… Какие сменщицы?

— Спокойной ночи. — Я встал с диванчика и пошёл в своё купе…

— Эдуард! — окликнула меня Жанна.

— Что? — Я обернулся.

Она выглядывала из дверей служебного помещения…

— Никому не звони… Ни о ком не жалей… Подожди — и всё будет в ёлочку.

— В каком смысле?

— Иди… Потом поймёшь.

— Спокойной ночи, Жанна.

— Иди.

А потом я стоял в тамбуре и курил одну сигарету за другой, а за окном, в тёмной южной ночи, висело моё отражение и пристально смотрело в глаза — худое измождённое лицо, впалые щёки, напряжённый сморщенный лоб и отпечаток трагизма в каждой изломанной линии.

— Что-то ты сдал, старичок, — молвил я жалостливым тоном. — Глаза как у побитой собаки. Похудел. Истаскался. — Он лишь улыбнулся в ответ.

Мне стало душно в этом прокуренном тамбуре — я подёргал дверную ручку, но замок был закрыт на ключ.

— Что-то воздуху мне мало… Ветер пью, туман глотаю… Дайте воздуха! — крикнул я.

— Иди спать, — чуть шевельнул губами мой двойник.

— Господи, да я бываю счастлив только во сне! — зарычал я. — А как только просыпаюсь, на меня наваливается такая мерзость, что хоть вообще не просыпайся. Я ужасно устал от самого себя!

— Возьми успокоительного у проводницы, иначе не уснёшь… У тебя горячка начинается.

— Да пошёл ты, ублюдок! — огрызнулся я.

— Я не буду больше пить… никогда… Слышишь? — бормотал я. — Никогда!

— Не зарекайся… Впереди — Тагил… Идеальное место, чтобы спиваться… Синяя яма… И никто тебя из неё уже не вытащит. Мене, мене, текел, упарсин.

— За что? Я до сих пор не могу понять, за что меня так приземлили. Отрицательный резус. Девять раз болел воспалением лёгких. Родители думали, что я не доживу до восьмого класса. Выкарабкался. После четырнадцати лет зрение начало падать. К шестнадцати годам я был слеп, как земляной червь. Спасли контактные линзы, а потом была эксимерлазерная коррекция. В семнадцать лет началась падучая и продолжалась лет семь. Врачи поставили странный диагноз — диэнцефальный синдром. Я и это победил. Но в тридцать лет я почувствовал, что схожу с ума. Сперва это был обсессивно-компульсивный синдром, потом маниакально-депрессивный, а в итоге всё закончилось параноидальной шизофренией, алкоголизмом и белой горячкой. В тридцать три я себе чуть мозги не вынес из нагана времён второй мировой войны. А сколько раз меня пытались убить какие-то нелюди… Всю свою жизнь я преодолевал либо самого себя, либо какие-то обстоятельства. Это не жизнь — это ебучая экзистенция!

— Ой, не жалоби меня… А чего ты хотел? Тупо быть счастливым?

— На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля — давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег. Он осуществил свой побег на Чёрной речке, а я при жизни хочу… Господи! Дай мне этот покой! Дай мне эту свободу! Или