На день погребения моего - Томас Пинчон

было пожелать...

  — Послушай, Пинкс, ты не та, за кого себя выдаешь?

 — И где ты, дерзкая девчонка, кажется, не там, где тебе следует быть, нам нужно это всё привести в порядок, не так ли...

Достаточно грубо хватает девушку за белокурые волосы, одним элегантным движением задирая свою ночную рубашку и садясь на дерзкое маленькое личико...

 — Так что прочь в страну кожаных штанов, да? — спросил Киприан, скрывая раздражение. Что бы ни разрешалось в общении между ними, это не включало проявление задетого самолюбия.

 — Конечно, это нечестно с моей стороны, но я на самом деле не знала себя, пока...

  — Боже милостивый, неужели ты извиняешься? С тобой всё в порядке?

— Киприан, я ничего такого не ожидала. Нас прислали сюда, большинство из нас, не так ли, чтобы сплавить, чтобы мы не были обузой: книги, тьюторинг, учеба — это всё несущественно. На самом деле, чтобы что-то зажглось, это...никто мне не поверил бы, если я...ну, один-два мальчика из группы Харди, но, конечно, никто на Чанкстон-Кресчент. Харди знает о нулях æ-функции в общих чертах, но он недостаточно помешан на этом, в то время как Хилберт не думает ни о чем другом, и он в Геттингене, это та одержимость, которая мне необходима, поэтому в Геттинген.

 —Что-то...математическое, — он зажмурился. Она засияла, но потом поняла, о чем он. — Я знал, что однажды пожалею об этом. Никогда не удавалось ничего большего, чем с трудом добиться средних показателей в крикете, ты ведь знаешь...

 — Ты считаешь меня безумной.

  — Почему тебя еще волнует, что...что я думаю?

О, Киприан, он тут же мысленно хлопнул себя по плечу, не надо, не сейчас.

  Сегодня она была терпелива:

 — Что ты думаешь обо мне, Киприан? Этот свет озарил мою сцену, иногда он грозил меня сжечь, он озарил меня как некий высший идеал, beau-idéal...Кто отказался бы хотя бы на мгновение стать более ярким существом...даже если твоя судьба — прах и пепел?

Она накрыла его руку своей, и он почувствовал за ушами и у основания шеи частую деликатную дрожь, которую не мог контролировать.

— Конечно, — он нашел сигарету и зажег ее, замешкавшись, предложил сигарету ей, она взяла и сказала, что отложит на потом. — Ничтожное будущее ожидает тебя, если ты будешь просто валандаться здесь и служить объектом обожания. Я ничего не знаю о Римане, но, по крайней мере, понимаю одержимость. Не так ли.

И всё это время он не мог оторвать взгляд от длинного соблазнительного локона на ее обнаженной шее. Она не смогла бы отрицать, что это, несомненно, было желание, хотя не удивился бы, если довольно специфическое.

Это было бы слишком — ожидать от профессора Рэнфрю, что он не будет вмешиваться, с его-то склонностью совать нос не в свои дела: как только он узнал о близящемся отъезде Яшмин в Геттинген, начал кампанию по завлечению, если не сказать, обольщению — иногда она уж и не знала точно.

 — Это не план убийства, — убедил ее Великий Коген во время одного из ее многочисленных возвращений по Грейт-Истерн на Чанкстон-Кресчент для консультаций. — Это означало бы и его уничтожение. Скорее всего, он хочет, чтобы вы жестоко навредили душевному здоровью его оппонента, Верфнера. Эта профессорская фантазия зародилась, как минимум, во времена Вейерштрасса и Софьи Ковалевской, именно тогда она попала в фольклор академических устремлений. Годы не стерли исходный замысел, оставшийся столь же омерзительным, как прежде.

  Она нахмурилась.

— Вы — барышня видная, ничего не поделать. Когда переселитесь в новое тело, подумайте о чем-нибудь немного менее ярком. Какой-нибудь представитель царства растений — беспроигрышный вариант.

— Вы хотите, чтобы я попыталась переродиться в овощ?

— Ничто в доктрине Пифагора не противоречит этому.

  —Умеете вы ободрить, Великий Коген.

— Всего лишь прошу вас быть осмотрительной. Сколь отчаянно материальны ни были бы эти двое, их преданность не принадлежит физическому миру.

— Они из плоти, но не от мира сего? Как необычно. Как это возможно? Звучит, как математика, но более практическая.

— Кстати, это доставили для вас.

Он вручил ей пакет, который, как оказалось, подвергся какой-то гневной обработке на почте. Она развязала длинную ленту, развязала уже потрепанную оберточную бумагу и достала том ин-фолио в недорогом переплете с четырехцветной хромолитографией, на обложке была изображена молодая женщина в провокационной позе, которую можно увидеть на открытках с морских курортов, она прижала палец к своим пухлым блестящим губам.

— Бесшумное платье Снэззбери, — громко прочла Яшмин. — Работает по принципу интерференции волн, взаимного стирания звуков, ходьба, по сути, циклическое явление, и характерный шелест обычного платья — с легкостью рассчитываемое усложнение лежащей в его основе частоты перемещения... Лишь недавно в научной лаборатории д-ра Снэззбери в Оксфордском университете было совершено открытие о том, что каждый индивидуальный туалет необходимо настраивать на свою собственную волну с помощью определенных структурных корректировок при пошиве...

—Это материализовалось в столовой, — пожал плечами Коген, — или нас топорно заставляют в это поверить. Проделки Рэнфрю. Тухлый фарс как раз в его стиле.

— Здесь записка: «У каждой девушки должно быть такое платье. Никогда не знаешь, когда оно может пригодиться. Ваш заказ утвердили. Приводите своих очаровательных подруг». Адрес, дата и время».

  Она протянула ему лист бумаги.

 — Это может быть опасно.

  Но Яшмин интересовала общая задача.

— Предположим, что характеристика бесшумности имеет смысл только в помещении, но для чего: для незаметности, для размышлений, средство для достижения цели, цели как таковой — при каких обстоятельствах женщина может захотеть, чтобы ее платье не шелестело? Почему бы просто не надеть брюки и рубашку?

— Когда ей необходимо появиться на публике убедительно женственной, — предположил Великий Коген, — в то же время частным образом выполняя тайное задание.

 —  Шпионаж.

Должно быть, ему известно, что вы будете рассказывать нам обо всем.

— Разве?

— Мисс Хафкорт, вы пытаетесь флиртовать со мной? Прекратите. Великие Когены флиртоустойчивы. Часть Клятвы.