Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник) - Уильям Фолкнер

– Что беспокоиться? – сказал дядя. – Ты скажи Гаури, что им беспокоиться, когда они сегодня ворвутся сюда. Четвертому участку скажи, чтобы они не беспокоились. – Он осекся, с явным усилием опять понизил голос до того же яростно-терпеливого спокойствия, глубоко потянул воздух и тут же выдохнул. – Ну. Рассказывай все как есть, что произошло вчера.

Секунду-другую Лукас не отвечал; сидя на койке, руки на коленях, упрямый, невозмутимый, он уже не смотрел на дядю и, чуть шевеля губами, как будто пробовал что-то.

– Их было двое, – сказал он, – компаньоны по лесопилке. Ну, лес они покупали, который на лесопилке пилили.

– Кто это «они»? – спросил дядя.

– Винсон Гаури – один из них.

Дядя долго не сводил с Лукаса пристального взгляда. Но теперь голос у него был совсем спокойный.

– Лукас, – сказал он, – тебе когда-нибудь приходило в голову, что, если бы ты, обращаясь к белым, говорил «мистер» и так бы и относился к ним, ты сейчас, наверно, не сидел бы здесь?

– Оно, видно, мне сейчас самое время начать, – сказал Лукас. – Вот как они меня выволокут отсюда да разведут подо мной костер, я и буду им говорить «мистер, мистер».

– Ничего с тобой никто не сделает до тех пор, пока ты не предстанешь перед судом, – сказал дядя. – Что, ты не знаешь, даже Четвертый участок не очень-то позволяет себе вольничать с мистером Хэмптоном, и уж во всяком случае не здесь, в городе.

– Шериф Хэмптон сейчас спит у себя в постели дома.

– Но здесь внизу сидит мистер Уилл Легейт с ружьем.

– Не знаю я никакого Уилла Легейта.

– Охотника на оленей? Того, который из своей старой винтовки попадает в зайца на бегу?

– Ха, – усмехнулся Лукас. – Гаури – это вам не олени. Может, гиены или пантеры, но уж никак не олени.

– Хорошо, – сказал дядя. – Тогда я останусь здесь, чтобы тебе было спокойней. Ну, говори дальше. Винсон Гаури с каким-то другим человеком покупали вместе лес. Кто этот другой?

– Пока что известно только про Винсона Гаури.

– Известно только, что он был убит среди бела дня выстрелом в спину, – сказал дядя. – Что ж, есть и такой способ сделать человека известным. Хорошо. Кто же был другой?

Лукас не отвечал. Он не двигался, возможно, он даже и не слышал, сидел невнимательный, спокойный, в сущности, даже и не выжидал, просто сидел под пристальным взглядом дяди. Тогда дядя сказал:

– Так. Что же они делали с этим лесом?

– Складывали тут же на дворе, до того как не распилят, чтобы потом все разом продать. Только тот, другой, вывозил лес по ночам – приедет на грузовичке уже совсем затемно, нагрузит кузов и везет его продавать в Глазго и Холлимаунт[115], а денежки в карман.

– Как ты это узнал?

– Я его видел. Следил за ним.

У него не было ни тени сомнения в том, что Лукас говорит правду, потому что он вспомнил отца Парали, старика Ефраима, который после того, как овдовел, сидел целыми днями и дремал в кресле-качалке, летом – на крыльце, а зимой – дома перед камином, а ночами бродил по дорогам, уходил из дому – не то чтобы куда-нибудь, а так, куда глаза глядят, иной раз на пять-шесть миль от города уйдет, а потом на рассвете вернется и опять целый день сидит и дремлет в кресле, очнется и опять заснет.

– Хорошо, – сказал дядя. – Ну и что же дальше?

– Вот и все, – сказал Лукас. – Воровал дрова и увозил, и так чуть ли не каждую ночь.

Секунд десять дядя не сводил с Лукаса пристального взгляда. Потом сказал тихим, едва сдерживающим изумление голосом:

– И ты, значит, взял свой револьвер и пошел вывести все это начистоту. Ты, негр, взял револьвер и пошел восстанавливать справедливость между двумя белыми? На что ты рассчитывал? На что, собственно, ты рассчитывал?

– Не важно, на что кто рассчитывал, – сказал Лукас. – Мне бы надо…

– Ты шел в лавку, – продолжал дядя, – по дороге ты встретил Винсона Гаури, проводил его до перелеска и рассказал ему, как его обкрадывает компаньон, и, конечно, он тебя послал к черту, обозвал тебя лгуном, вполне естественно, ничего другого он и не мог сделать независимо от того, правду ты ему сказал или нет; может быть, он даже бросился на тебя, сшиб тебя с ног и пошел себе, а ты выстрелил ему в спину…

– Никто никогда не сшибал меня с ног, – сказал Лукас.

– Тем хуже, – сказал дядя. – Тем хуже для тебя. В таком случае это даже не самозащита. Ты просто выстрелил ему в спину и так и стоял над ним, сунув в карман револьвер, из которого ты только что выстрелил, и дождался, когда сбежались белые и схватили тебя. И если бы не этот скрюченный ревматизмом старикашка констебль, который, во-первых, оказался тут ну просто случайно, а во-вторых, это и вообще-то не его дело – его дело вручать повестки о вызове в суд или препровождать в тюрьму с ордером на арест, за что ему платят по доллару за каждого арестанта, – так вот, у него хватило мужества уберегать тебя от этого проклятого Четвертого участка в течение полутора суток, пока Хоуп Хэмптон счел возможным, или спохватился, или изловчился перевести тебя в тюрьму, а если бы он не удержал всю эту ораву, а ведь это целый клан, с которым тебе со всеми твоими друзьями, сколько бы ты их ни собрал, за сто лет…

– У меня нет друзей, – сказал Лукас гордо, сурово и непреклонно и вслед за этим прибавил что-то еще, хотя дядя уже заговорил:

– Ты прав, верно, ничего не скажешь, нет у тебя друзей, а если бы и были, так после этого твоего выстрела они мигом бы все улетучились и ты с ними до второго пришествия… Что? – перебил себя дядя. – Что ты сказал?

– Я сказал, что я сам за себя плачу, – сказал Лукас.

– Понятно, – сказал дядя. – Ты не одалживаешься у друзей, ты платишь наличными. Так. Понимаю. Ну, слушай меня. Твое дело завтра будет разбираться в совете присяжных. Они составят обвинительный акт и передадут дело в суд. Тогда, если хочешь, я добьюсь, чтобы Хэмптон перевел тебя в Мотстаун или даже еще подальше до начала судебной сессии в следующем месяце. И тогда ты уже на суде признаешь себя виновным. Я уговорю районного прокурора, чтобы твое дело было передано в суд, потому что ты старый человек и до сих пор за тобой ничего такого не водилось. Я исхожу из тех данных, какими будут располагать о тебе судья и районный прокурор, а они живут по меньшей мере за пятьдесят миль от Йокнапатофского округа. Тогда тебя не повесят, а отправят в каторжную тюрьму, вряд ли ты протянешь так долго, чтобы дождаться досрочного освобождения, но, во всяком случае, Гаури тебя там не достанут. Ну, хочешь ты, чтобы я остался здесь на ночь?

– Нет, лучше не надо, – сказал Лукас. – Мне прошлую ночь совсем не дали спать, может, я немножко посплю. А если вы здесь останетесь, вы проговорите до утра.

– Правильно, – коротко отрезал дядя и, уже сделав шаг к двери, бросил ему: – Идем! – Потом тут же остановился. – Тебе ничего не надо?

– Может, пришлете немного табаку, – сказал Лукас. – Если только эти Гаури дадут мне время покурить.

– Завтра, – сказал дядя. – Сегодня уж не буду мешать тебе спать. – И пошел, и за ним следом он, но дядя пропустил его вперед, а он, выйдя из двери, повернулся и, отступив, чтобы дать ему пройти, стоял и смотрел в камеру, пока дядя не вышел, захлопнул за собой дверь и тяжелый стальной штырь не вонзился в стальной паз с глухо прокатившимся звуком неотвратимой свершенности, подобным тому последнему трубному гласу, который прокатится в космосе, когда, как говорил дядя, машины, созданные человеком, в конце концов уничтожат, сотрут его с лица земли и, оставшись без основателей рода, ненужные сами себе, ибо им нечего будет уничтожать, захлопнут над собственным апофеозом последнюю выточенную карборундом дверь, замок которой отомкнется не часовым механизмом, а отзовется только на последний зов вечности; дядины шаги, удаляясь, разносились по коридору, потом дробный звук костяшками пальцев в дубовую дверь, а они с Лукасом все еще смотрели друг на друга через прутья стальной решетки. Лукас стоял теперь под самой лампочкой посреди камеры и смотрел на него, и по его лицу трудно было сказать, что оно выражало; на секунду ему показалось, что Лукас что-то сказал. Но Лукас ничего не говорил, стоял не шелохнувшись и только смотрел на него с безмолвной терпеливой настойчивостью до тех пор, пока шаги тюремщика не застучали на лестнице, все ближе и ближе, и кованый засов на двери не грохнул, откинувшись.

Тюремщик запер за ним засов, и они прошли мимо Легейта, который все так же, с газетной страницей юмора в руках, сидел на складном стуле рядом со своим ружьем напротив открытой настежь входной двери, вышли на крыльцо, потом пошли по двору к воротам на улицу, и он шагал сзади, а когда они уже вышли из ворот и дядя повернул к дому, он остановился, думая: негр-убийца, который стреляет белому в спину и даже ничуть не раскаивается в этом.