Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

таким меня знают.

— Что ж, кто не разглядел тебя, поверят мне на слово. А все остальное от тебя будет зависеть. Ну, посторонись.

Фрол молча отступил. Большаков тронул лошадь.

Опустив голову, Курганов шел к конюшне. Потом остановился, поглядел в ту сторону, куда поехал председатель. Но не увидел ни председателя, ни деревенских домов. Он видел только, что под ослепительно-белым снегом лежала перед ним земля…

Под ослепительно-белым снегом лежала земля.

Снег толстым слоем покрывал крыши, пушистыми шапками висел на столбах, на ветках деревьев. Тайга под снегом стояла отяжелевшая, усталая.

Обильным куржаком были покрыты телеграфные провода. И казалось, что меж столбов натянута не проволока, а разлохмаченные, низко провисшие от собственного веса канаты.

Временами с деревьев срывались комья снега, осыпался с проводов куржак. Тогда в воздухе долго плавала и переливалась в солнечных лучах мелкая снежная пыль.

Дымились трубы. Клубы березового дыма, тоже ослепительно-белые, как снег, поднимались отвесно вверх. Они напоминали летние курчавые облака, которые плавают в небе в жаркий погожий день.

Устин всегда был равнодушен к природе, никогда не обращал внимания на ее красоту. Но сейчас, понуро шагая по деревне, вдруг увидел ее, ощутил каким-то обнаженным болезненным чувством. Он почувствовал, может впервые в жизни, как пахнет свежий, не измятый еще ногами снег, как из тайги накатывает волнами запах стылой хвои и приятно царапает в горле, чуть кружит голову.

Зимой деревня кажется тихой, праздной, отдыхающей от летних трудов и забот. Но Устин знал, что это не так. Вон на краю деревни стучит и стучит электростанция. Это значит, что по отяжелевшим проводам-канатам в ремонтную мастерскую, в амбары, в колхозный гараж, в скотные дворы — во все службы огромного хозяйства беспрерывно течет электричество, освещая помещения, подавая воду, вращая станки. И всюду идет работа, всюду своим чередом идет жизнь.

Вот, например, скотные дворы, телятник… Устин остановился, несколько минут глядел, как хлопочут вокруг коровников девушки и пожилые женщины, то появляясь на улице, то исчезая в помещениях. Из телятника выскочила внучка старика Шатрова в одном халатике, с подоткнутым подолом — видно, мыла и чистила в стайках, — подбежала к изгороди, закричала:

— Анна Тимофеевна! Ну как?

— Растелилась, слава те господи! Телочкой. А Звездочка еще мучается, — прокричала в ответ пожилая женщина.

— Ветеринар приехал?

— Тут, тут, доченька… Ох, тяжелый нынче отел!

И обе скрылись, поспешили к своим делам.

Только Устину некуда теперь спешить. Некуда? А разве когда-нибудь было — куда?

С проводов все сыпался куржак. Там, где он падал, долго стоял переливающийся искрами снежный столб.

По улице шныряли вездесущие ребятишки. Раскрасневшиеся на морозе, обсыпанные снегом, они сбивали палками куржак с проводов и деревьев, с хохотом плясали в искрящихся облаках и сами переливались под лучами солнца, точно были одеты не в истертые полушубки, не в растерзанные бог знает о какие сучья и шипы пальтишки, а в диковинную царственную парчу.

Так куда же и зачем торопился иногда он, Устин Морозов? Что ж, он знал куда. Он всегда это знал…

Устин свернул в переулок, в ту сторону, где стояла давно законченная кладкой водонапорная башня. Возле башни еще летом сколотили дощатую времянку, и сейчас в ней что-то пилили, строгали, точили. Из времянки то и дело выходили люди с деревянными брусьями, рамами, коробками в руках, с изогнутыми замысловато железными трубами и скрывались в единственном дверном проеме башни. Дверь еще не была навешена, и оттуда брызгали искры электросварки.

Из башни вышел прораб Иван Моторин с запорошенными опилками плечами, в шапке с торчащими вверх ушами, остановился, вытаскивая банку с табаком. Заклеивая языком самокрутку, глянул на солнце, прищурив один глаз, и тут же напустился на высоченного, с длинными руками парня:

— А чтоб тебя… Гришка! Ты какой патрубок тащишь!

— Так сам же говорил — шестидюймовку надо.

— Правильно. А это сколько? Четыре дюйма! Голова!

Парень растерянно вертел в руках отрезок трубы.

— Ладно, этот пригодится в третьей секции. Резьбу только нарежь. Да левую, гляди, не перепутай… А-а, Устин! — воскликнул он, увидев Морозова. — Скоро, скоро, брат, дадим водичку людям. Прямо в кухни хозяйкам подадим. Свеженькую. Так что продавай к весне коромысло.

Устин постоял, как бы раздумывая, вступить с Моториным в разговор или нет. И пошел дальше.

«Дадим водичку людям…» А он, Устин, торопился иногда… Да что там — иногда! Всю жизнь он ждал тех, кто помешает «дать людям водичку». И при первой же возможности торопился к ним на помощь. Торопился, чтобы помочь им растоптать вот такую свежую красоту земли, чтоб задушить смех вон тех ребятишек. И воду… да, чтоб и воду не дали людям…

Ему вдруг захотелось почувствовать, увидеть, чему же он еще хотел помешать. Почувствовать и увидеть все до конца… Так пьянице, наверное, хочется глотнуть очередную стопку водки. Потом еще одну, и еще — до тех пор, пока не отупеет он окончательно и не свалится замертво.

Устин пошел мимо гаража к механической мастерской. Широкие ворота гаража были распахнуты настежь. Там, в глубине черного зева, свисали с потолка электрические лампочки, поблескивали зеленые упрямые лбы автомашин, маячили люди.

Ободранная полуторка, на которой ездил сын председателя Мишка Большаков, стояла во дворе. Сам Мишка, в огромных валенках и новой фуфайке, был возле машины. Рядом с ним стоял заведующий гаражом Сергеев.

— Так как насчет новой машины, а? — спрашивал Мишка.

— Так что я? Отец…

— Отец, отец… Вы бы объяснили сами: пора, мол, Михаилу новую…

Устин не стал больше слушать. Хрустя снегом, зашагал прочь.

«Новую машину, значит, ему надо…» — думал он с ненавистью о Мишке Большакове. И этому он, Устин, хотел помешать. Чтобы не получил… «Ну-ну, погоди! Правильно за него Демид выговаривал. Погоди…»

Возле мастерской Морозов опять постоял, слушая издали грохот железа, визг токарных станков, голоса людей. О чем перекликались люди — ругались они или балагурили, — он понять так и не мог. Стоял и тупо думал: «Ну да, чтоб не грохотало тут железо, не ревели моторы, замолкли голоса…»