Где властвует любовь - Куин Джулия

– Да будет тебе известно, что я провел долгие часы в классной комнате, склонившись над столом, как ты изволила выразиться, и практикуясь в каллиграфии.

– Неужели? – сочувственно вымолвила она.

– Угу, – отозвался он.

Пенелопа опустила глаза, явно стараясь скрыть улыбку.

– Так что у меня прекрасный почерк, – добавил он тоном капризного мальчишки.

– О да, – согласилась она. – Особенно мне понравились завитушки. Очень изящно исполнено. У тебя талант.

– Ты уверена? – поинтересовался он с самым серьезным видом.

– Абсолютно, – заявила она, подражая его тону.

Колин улыбнулся, затем отвел глаза, ощутив вдруг необъяснимую робость.

– Я рад, что тебе понравился мой дневник, – сказал он.

– Очень, – задумчиво отозвалась она. – Все так увлекательно и живо написано, и потом… – Она отвернулась, покраснев. – Ты подумаешь, что я ужасно глупа.

– Никогда, – пообещал он.

– Видишь ли, у меня возникло ощущение, что ты получал удовольствие, когда писал эти строки.

Колин ненадолго задумался. Ему не приходило в голову, что он получал удовольствие, делая заметки в дневнике.

Просто он не мог иначе. Как можно путешествовать по дальним странам и не записывать, что ты видел, что испытал и, самое главное, что чувствовал?

Но, оглядываясь назад, он осознал, что каждый раз, когда ему удавалось сочинить удачную фразу, точно выражавшую его мысль, его охватывало странное удовлетворение. Колин отлично помнил, как он писал тот отрывок, который прочитала Пенелопа. Он сидел на берегу, закатное солнце согревало его плечи, влажный песок щекотал босые ступни. Это был божественный миг, полный неги, которую можно ощутить только в разгар лета (или на средиземноморском побережье), и пытался придумать, как описать воду.

Он сидел там целую вечность – во всяком случае, не меньше получаса – с пером в руке, склонившись над дневником в ожидании вдохновения. И когда вдруг понял, что теплую морскую воду можно сравнить с температурой воды в слегка остывшей ванне, лицо его осветилось широкой восторженной улыбкой.

Да, ему нравится писать. Забавно, что он не сознавал этого раньше.

– Хорошо иметь что-нибудь в жизни, – тихо сказала Пенелопа, – что доставляет тебе удовольствие, придает смысл твоему существованию и заполняет время полезной деятельностью. – Она сцепила пальцы на коленях и уставилась на них, словно завороженная. – Я никогда не понимала радостей праздной жизни.

Колин ощутил порыв приподнять ее подбородок, чтобы видеть ее глаза и спросить: «А чем ты заполняешь свое время?» Но он сдержался. Это было бы непростительной вольностью, не говоря уж о том, что он не хотел признаваться себе, насколько важен для него ответ.

Поэтому он задал свой вопрос, не давая воли рукам.

– Да ничем особенным, – ответила Пенелопа, все еще изучая собственные ногти. Затем, после недолгой паузы, вскинула глаза и вздернула подбородок так быстро, что он ощутил легкое головокружение. – Я довольно много читаю. Иногда вышиваю, хоть и не очень хорошо. Конечно, хотелось бы чего-то еще, но…

– Чего же? – поинтересовался Колин.

Пенелопа покачала головой.

– Да так, пустяки. Ты должен радоваться, что имеешь возможность путешествовать. Признаться, я тебе завидую.

Последовало молчание, и хотя оно не было неловким, Колин прервал его.

– Этого недостаточно, – резко произнес он.

Это настолько, не вязалось с тоном предыдущего разговора, что Пенелопа несколько секунд изумленно взирала на него.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она наконец.

Колин беспечно пожал плечами.

– Нельзя путешествовать вечно. Когда все время находишься в пути, это перестает казаться забавным.

Пенелопа рассмеялась, прежде чем поняла, что он не шутит.

– Извини, – сказала она. – Я не хотела быть нетактичной.

– Я не обиделся, – отозвался Колин, глотнув лимонада. Раненая рука плохо слушалась, и он расплескал бокал, когда ставил его на стол. – Самое лучшее в любом путешествии, не считая отъезда, – это возвращение домой. К тому же я слишком скучаю по своей семье, чтобы болтаться по свету всю оставшуюся жизнь.

Пенелопа никак не отреагировала на это заявление, не желая повторять банальности, которые обычно говорят в подобных случаях, и молча ждала продолжения.

С минуту Колин ничего не говорил, затем усмехнулся и решительно захлопнул дневник.

– Эти заметки не в счет. Я писал их для себя.

– Это не делает их менее интересными, – тихо возразила она. Если Колин и слышал, то не подал виду.

– Наверное, естественно записывать свои впечатления во время путешествия, – продолжил он, – но теперь, когда я дома, мне нечем заняться.

– Мне трудно в это поверить.

Колин только хмыкнул, потянувшись за кусочком сыра, лежавшим на подносе. Пенелопа молча наблюдала, как он прожевал его и запил глотком лимонада. Его поведение изменилось, он казался более настороженным и напряженным.

– Ты читала последний опус леди Уистлдаун?

Пенелопа удивленно взглянула на него, озадаченная внезапной сменой темы разговора.

– Конечно. С чего еще, по-твоему, начинается утро представителей высшего света?

Он отмахнулся от вопроса.

– Ты обратила внимание, как она описывает меня?

– Э-э… как всегда, очень лестно, не правда ли?

Колин снова отмахнулся – довольно невежливо, с ее точки зрения.

– Да, да, но не в этом суть, – рассеянно произнес он.

– Ты бы так не рассуждал, – натянуто отозвалась Пенелопа, – если бы тебя сравнили с перезревшим плодом цитрусовых.

Колин вздрогнул и дважды открывал рот, прежде чем заговорить:

– Если тебе от этого легче, я даже не знал, что ты удостоилась подобного сравнения. – Он задумался на секунду и добавил: – Собственно, я и сейчас не хочу этого знать.

– Да ладно, – сказала Пенелопа, изобразив равнодушие. – Меня это никогда не задевало. Тем более что я питаю слабость к апельсинам и лимонам.

Колин хотел что-то сказать, но помедлил, глядя на нее в упор.

– Надеюсь, то, что я собираюсь сказать, не прозвучит как возмутительная неблагодарность, ведь, строго говоря, мне не на что жаловаться.

Беда в том, подумала Пенелопа, что о ней этого не скажешь.

– Но почему-то мне кажется, – продолжил Колин, глядя на нее ясным сосредоточенным взглядом, – что ты меня поймешь.

Это был комплимент. Странный, необычный, но тем не менее комплимент. Пенелопе ничего так не хотелось, как коснуться его руки, но она только кивнула.

– Ты можешь сказать мне все, Колин.

– Мои братья, – начал он. – Они… – Он замолк, уставившись невидящим взглядом в окно, затем снова взглянул на нее. – Они очень самостоятельные. Энтони – виконт. Видит Бог, я не хотел бы подобной ответственности, но у него есть цель. От него зависит сохранение нашего наследства.

– И не только, – тихо заметила Пенелопа.

Он бросил на нее вопросительный взгляд.

– Думаю, твой брат считает себя в ответе за всю семью, – сказала она. – Это тяжкое бремя.

Колин попытался сохранить бесстрастный вид, но он никогда не был искусным актером. Выражение его лица заставило Пенелопу выпрямиться в кресле.

– Я вовсе не хочу сказать, что он имеет что-нибудь против! – поспешно добавила она. – Это часть его натуры.

– Вот именно! – воскликнул Колин, словно только что обнаружил нечто действительно важное. – В противоположность этим… моим легковесным рассуждениям о жизни. Ему грех жаловаться. Он всегда это понимал. А Бенедикт… Ты знаешь, что Бенедикт рисует?

– Конечно, – ответила Пенелопа. – Это всем известно. Одна из его картин висит в Национальной галерее. И кажется, они собираются приобрести еще одну. Пейзаж.

– Неужели?

Она кивнула.

– Мне сказала Элоиза.

Плечи Колина поникли.

– Должно быть, это правда. Странно, что никто не удосужился сообщить об этом мне.

– Ты был за границей, – напомнила Пенелопа.

– В общем, я пытаюсь сказать, что они оба имеют цель в жизни. В отличие от меня.