Испорченные дети - Эриа Филипп

И, кроме того, никто не назвал бы меня некрасивой. Но сама я всегда огорчалась, что недостаточно изящна, что фигура у меня не отвечает требованиям современной моды. Близилось то время, когда мне предстояло начать систематическую борьбу против полноты, и сейчас уже бедра раздались, того и гляди, мог появиться второй подбородок, и я с горечью убеждалась, что в этом смысле являюсь прямой наследницей своих родителей. Правда, про меня говорили, что у меня есть свой шик, но не больше. Но в глазах Мари Буссардель, рожденной в те времена, когда дамы щеголяли в турнюрах, и вышедшей замуж в дни Всемирной выставки в Париже, мой физический облик являлся чуть ли не идеалом.

Существует немало матерей, которые видят в дочери, достигшей совершеннолетия, просто чужую женщину. Ах, как, должно быть, завидовала мне мать, с каким трудом переносила она меня не только за мое непокорство, но и за то, что я стала такой, какая есть! Никогда мама не обладала таким здоровьем, каким обладала я; не было у нее и таких ног, как у меня, длинных, мускулистых, такого твердого живота, такой высокой груди; ни такого рта, ни таких глаз, ни таких волос!.. Мне приятно было думать об этом, напоминать об этом себе. Так я могла смотреть на нее без злобы.

Я поглядела на маму, опустившуюся в прелестное креслице а-ля Людовик XVI, которое, приняв на себя мамину тяжесть, казалось каким-то неестественно хрупким. На маме было платье медно-красного цвета. Всю жизнь она обожала резкие тона. Ей казалось, что яркие ткани облагораживают ее внешность, а они, наоборот, лишь подчеркивали ее тучность. Впрочем, мама всегда останавливала свой выбор, словно нарочно, на тех фасонах и линиях, которые только портили ее. Эта непогрешимость безвкусия не переставала меня удивлять. Ведь мама на моих глазах давала сотни доказательств своей прекрасной осведомленности во всех областях домоводства. Ей были известны самые верные дедовские способы Чистки старых драпировок, старых шелков, кружев. Ее спальня и будуар были обставлены даже изящно. Постельное белье она любила самое лучшее, тонкое. Но когда дело касалось ее лично, хороший вкус отступал. Похоже было, что она доверяла заботы о своем туалете заклятому своему врагу. А ведь одевалась она, сообразуясь лишь с собственным разумением, и пренебрегала любыми советами.

2

Тетя Эмма проявляла бОльшую осмотрительность. По ее глубочайшему убеждению, одни лишь фирмы, специализирующиеся на срочном изготовлении траура способны как следует скроить платье. Поэтому в течение тридцати пяти лет она состояла единственной постоянной клиенткой одной из таких фирм. И в течение тридцати пяти лет она носила платья, лишь слегка видоизмененные сообразно с требованиями моды, которые изготовляла ей в двадцать четыре часа фирма, обслуживающая траурные церемонии.

Эту униформу она нацепила после смерти дедушки, заявив, что "никогда-не-снимет-траура-по-обожаемому-папочке". Сколько раз повторяла она при мне эту фразу невыразительной скороговоркой!.. Со временем это стало у нее как бы вечным рефреном. Действительно ли ее так огорчила смерть отца? Любила ли она отца, она, которая никого никогда не любила? Кто знает! В те времена я еще не родилась на свет божий... Но я ни разу не слышала, чтобы тетя вспомнила какое-нибудь его слово, вызвала в памяти хоть один его жест. Все сводилось для нее к вопросу одежды. Речь тут шла не о дорогой тени, а о "трауре-по-обожаемому-папочке". Очевидно, бормоча эту бессмысленную фразу, тетя Эмма считала себя в расчете с дедушкой. Со дня похорон она бросала ее кстати и некстати.

Тетя Эмма держалась за этот траур, как за спасательный круг. Это отвечало ее замыслам. А они были не такими черными, как можно было судить по тетиной внешности и разговорам. Тетя, вопреки утонченно жестоким словам, на которые она была мастерица, отнюдь не обладала тонким умом. Недоброжелательная по натуре, она, однако, не питала никаких чрезмерных претензий. Одна-единственная мысль владела ею: семья. Не любовь к этой семье, ибо тетя особо никого не отличала из своих родственников, а "семья" в собственном смысле этого слова, все, что заключалось в нем, и все, что можно было прочувствовать, задумать и осуществить с помощью семьи... Она напоминала тех вождей, которые любят не своих подданных, а те радости, что дает власть.

Из четырех детей бабушки старшим был дядя Теодор; за ним шли в следующем порядке: тетя Эмма, мой отец и тетя Луиза. Таким образом, тетя Эмма была только второй. Но в семействе Буссарделей, построенном сверху донизу по традициям и законам иерархия, вполне хватало места для двух старших.

Мой дядя Теодор охотно соглашался на этот раздел. Он был человек жизнерадостный, а в известной мере даже равнодушный. Делами он не интересовался и переложил их на моего отца. Он наблюдал лишь за тем, как управляют его недвижимым имуществом. Все свободное время он посвящал охоте. А в периоды запрета охоты он ждал ее открытия и со звучным смехом рассказывал различные истории о погибшей от его руки дичи. Овдовев, переженив всех своих детей, он снова перебрался в родительский особняк. Но из-за равнодушия он даже не пытался добиваться власти.

И так тетя Эмма, в неизменных своих крепах, прочно держала бразды правления. От чердака до подвала она правила домом, не встречая ничьего сопротивления, пользуясь безразличием дяди Теодора, вялостью моего отца и летаргическим состоянием бабуси. Ловко правя этой тройкой, она вела семью довольно изъезженными, зато самыми безопасными путями. Для того чтобы быть счастливой, ей требовалось сознание, что она управляет близкими.

Однако ею самой тайно управляла моя мать и делала эта ради куда менее невинных соображении. Так управляющий имением считает, что обкрадывает своих хозяев, а его самого обкрадывает в свою очередь слуга.

Мама притворялась, будто слепо покоряется всем распоряжениям и взглядам тети. Она ей льстила, хлопала в ладоши, когда тете удавалось сострить, прославляла, особенно в присутствии тети, ее безусловное превосходство. При случае мама охотно стушевывалась перед тетей, держалась скромницей. Говорила, мило улыбаясь: "Куда мне до Эмминого ума. У меня только и есть, что здравый смысл". Но я не раз видела, как при этих словах она отводила свой взор, исполненный сарказма, боясь, очевидно, что он ее выдаст.