Новый Мир ( № 1 2011) - Новый Мир Новый Мир

Поселок за трамвайным депо, на самой окраине города, у реки, показался достаточно подходящим для этого дела. Именно отсюда решил он начать свои поиски. Ведь не годится просто какая-нибудь девица. Нет, нужна только такая, как в затаенных уголках своего напряженного сознания подра­зумевал Ка­лина: нечто среднее между Наталкой Полтавкой и Ким Бэсин­д­жер. Чтобы был и черный и голубой глаз, чтобы коса, губы, хороший или хотя бы сносный украинский язык при полном знании русского классического наследия, чтобы при всем при этом замечательный тесть — пасечник, рыбак и пьяница, любитель самогона и политических казусов современности. Но непременно добряк, душа-человек, сильный, мощный, широкий, как пролив Босфор. Чтобы вечером в хату набивались казаки, чтобы приходили знакомые парни из депо и металлургического завода, чтобы заглядывал кто-нибудь из учителей, преподавателей русской и украинской словесности, культурных и политических деятелей современности, музыкантов, поэтов, актеров, декламаторов, в конце концов циркачей. Спросят, а как же мляди? Да что там! пусть и мляди приходят! Пускай! Они ведь идут над барьерами, поверх этнических, ментальных и половых различий! Ну и потом среди них так много учителей, преподавателей русской и украинской словесности, современных культурных и политических деятелей, музыкантов, поэтов, актеров, декламаторов и, чем черт не шутит, циркачей.

И — ах! — как в старые времена — чаепития дотемна! С разговорами, с мыслью, дребезжащей и поющей в каждой чайной ложечке, в каждой рюмочке, охотно звенящей, потеющей, влажной и холодной!

Чтоб, выпив, металлурги были вежливы, а казаки не были однообразны, чтобы волны Босфора, захлестывая маленький домик, все ж таки не вытаптывали дотла растущие кусты смородины, малинку, а также бледно-зеленую петрушечку, робко встречающую божью осень на укрытых листвою грядках. Чтобы было всем счастье!

А тещу чтобы схоронили как-нибудь давно, задолго до всего, лет уже десять как, а то и пятнадцать. И нужно было бы ходить иногда к ней на могилку с женой и с тестем. Скажем, на Родительскую субботу. Травку прорвать, поправить покосившуюся плитку. И не обременительно, и на свежем воздухе, и жена умиляется.

А печку, друзья мои, лучше всего топить угольком, угольком! Хотя чад и провоцирует головные боли, но угольком, ни в коем случае не торфом, не навозом, не соломой, не сухим и ломким ивняком. Антрацитом, братья мои! Красивыми блестящими черными грудками, уплотненными и отшлифованными кусками доисторической флоры. Восемь миллионов лет назад тут было болото и в нем росли гигантские болотные кипарисы. И вот для чего.

Зима. Суббота. Раннее утро. Еще темно. Встаешь, выходишь во двор. Становишься под яблоню и мочишься на белый свежий снег, покряхтывая, посматривая на низкое, богатое грядущими осадками небо. Твой одинокий пенис болтается между землей и небом, и во всей его внешности сквозит некое брезгливое барское удивление. Холод быстро пробирает до самых костей, ветер хлещет лицо и грудь ледяными вениками. Остатки сна, покружив над головой, исчезают, растаивают в предрассветной тишине.

Ах, холодок, холодок!

Берешь под крылечком ведро, идешь в сарай, набираешь уголь. Заносишь в дом и пока отставляешь в сторонку. Закладываешь в предварительно вычищенную печку дрова, разжигаешь. Это чудный момент. Щепа медленно занимается, идет первый пахучий смолянистый дымок. Печь старая, хорошая, чистилась недавно. Ну, давай же, мысленно помогаешь ей.

И вот затрещало. В три-четыре затяжки она раскурила табачок, и покатилась первая легкая волна жара.

Идешь на кухню, на ощупь находишь чайник со вчерашней заваркой, пьешь прямо из носика, то и дело языком заталкивая в этот носик норовящие попасть в рот холодные чаинки. Крепкая перестоявшая жидкость сразу меняет вкус жизни и собственного тела, корректирует восприятие мира, появляются какие-то новые обертоны темноты и серости, утро летит. Садишься на крохотную, сколоченную как раз для таких случаев табуреточку, открываешь дверцу плиты. Дрова горят во всю ивановскую. Набираешь маленькой стальной лопаткой уголь из ведра и аккуратно кладешь сверху стремительно прогорающих дров. Угольная пыль вспыхивает. Огонь довольно ворчит, как ухватившая кусок мяса собака. На мгновение вспыхивает ярко, потом чуть глуше, начинает лизать черные камни. На твое лицо, на стены комнаты, на потолок падает свет. Ты, чувствуя жар на лице, выхватываешь из огня догорающую щепку, прикуриваешь и, сделав первую затяжку, медленно выпускаешь из себя дым.

 

штирлиц

 

Да, горящая печь — это хорошо. Но кого, кого мы желаем согреть в белом безмолвии воображаемого февраля?

Мне неловко писать об этом. Почему же неловко? Разве ты совершил что-нибудь двусмысленное? Ну, что-нибудь такое, что может быть истолковано двояко? Может быть, ты подглядывал за кем-нибудь в щель, когда этот кто-то мылся вечером в летнем душе? Или наконец-то поладил с рядом прелестниц, фотографиями которых полны как журналы, так и книги по истории искусств? А возможно, тебе приснился один терапевт, рыжая женщина пятидесяти двух — пятидесяти трех лет?

Все дело в том, коллеги, что я практически женат!

Вот тебе и раз! И кто она, счастливица?

Ким. Кто такая Ким? Или даже “такое”. Что такое “Ким”?

А! это давняя, давняя моя знакомая! Кстати, совершенно не понимаю вашего удивления! Мне сорок лет, и я имею полное право жениться на ком угодно! И сколько пожелаю раз.

Хорошо, но раз ты почти женился, значит, живешь самостоятельно, сам топишь углем печь, не боясь отцовского окрика, прикуриваешь от щепы и, как взрослый мужчина, мочишься под яблоней белого налива? Да, все верно, все именно так.

Прекрасно. Хорошо. Ты живешь самостоятельно, без родителей, без друзей, в первой трети двадцать первого века, ходишь босиком, носишь джинсы и рубашку навыпуск. А разнообразные животные — твои знакомые, родственники и приятели — ведут непритязательную жизнь в пристройках возле дома, который тобою скоро будет отстроен во всей его красе. А также на прилегающих к реке улицах и проспектах. Они свободно и вольно руководимы тобою, их мудрым управителем и другом. И тебе нравится такая вольная жизнь без родительских наставлений, без глупейшего резонерства наставников, без общения с другими индивидами, бездарями и тупицами!

Да, все совершенно так. И мотоцикл.

Пусть даже мотоцикл, но, Митя, если ты почти женился, значит, учел ошибки и недоразумения, возможные в делах подобного рода, которые допускались ранее людьми, заключавшими браки до тебя?

Разумеется, я учел. В этих делах вообще нельзя без учета. Я все учел, проанализировал, вывел нужные закономерности и в настоящее время нахожусь на пути к счастью.

На пути?

Именно на пути. Кроме того, мне чрезвычайно нравится мой тесть, добрый отец моей Ким. А как его зовут? Как зовут отца моей Ким? Именно, Калина, как? Ну, это я еще не выяснил до конца. Не это сейчас главное. Может быть, Босфор Эмильевич Бэсинджер. Вероятно, как-то так.

Хорошо, Митя. Но нам теперь придется выяснить, как относятся твои отец и мать к тому, что ты балансируешь буквально на самой грани заключения брачного контракта со взрослой женщиной? Как?

В самом деле — как? Это, братцы, вопрос вопросов. У меня есть ряд предположений. Но точно я помню только то, что был поздним ребенком. Да, запоздавшим, припозднившимся ребенком. Ребенком, которого пришлось ждать. Есть такие странные дети. Их приходится как-то торопить, настаивать на их приходе. Да, друзья, приходится быть настойчивым. Говорить с Богом, просить Его. Боже, говорить ему, мы с мужем старые идиоты, нам уже по пятьдесят пять, но, может, получится все-таки? Маленький, голенький, красненький? Сыкун и засранец? А мы посвятим его Тебе, Боже! Мы родим его во имя Твое!

Ну вот, я вспомнил. Они все умерли. Я их всех схоронил, если хотите знать. Какой ужас! Отчего же это произошло?

Они умерли от любви к восточной империи. Как же это могло произойти, если эта страна давно в вечности? Вероятно. Думается, именно там. Но вот в чем дело. Он был известным русским ученым, директором средней образовательной школы, а мать изумительной красавицей, еврейкой и тайной христианкой, ученицей апостола Павла.

Но при этом, вот тут надо сделать усилие, они были настоящими советскими людьми! В этом состояла трагедия эпохи. Их самоидентификация была роковым образом ущербна. Они пытались как-то приспособиться, но у них не вышло ничего. Как же можно быть по-настоящему советским человеком и притом продолжать дело Лейбница и Декарта, Ньютона и Аристотеля? Как можно быть одновременно профсоюзным работником