Грядущий мир. Катастрофа - Яков Окунев

Р-раз! Сэм бросает жестянку в самую середину манифестации. Огненный веер. По улице точно прокатили десяток грузовиков. Что-то летит кверху, во все стороны. Пыль штукатурки падает на голову и плечи Сэма и белит его с головы до ног. Струя теплого воздуха мягко толкает Сэма в лицо, плечи и грудь и опрокидывает его навзничь. В ушах звон.

Топот чьих-то ног, обутых в тяжелые сапоги, по черной лестнице. Дощатая дверь чердака сорвана с петель. Четыре человека поднимают Сэма и несут его:

— Т-с-с! Ни звука!

— О, мистеры. Мне ничего не будет?

— Заткнись! Ни звука!

— Ни звука, дорогие мистеры.

Сэма несут через черный двор в переулочек, где нет ни живой души, укладывают в закрытый автомобиль; четыре молодца усаживаются по сторонам Сэма; фыркает мотор; автомобиль срывается с места и несет Сэма неизвестно куда.

— Мне ничего не будет, добрые мистеры?

— Т-с-с! Не ори!

— Молчу. Молчу.

— То-то.

А толпа патриотов бушует у клуба «Пятиконечная Звезда». Она бьет окна и грохочет:

— Бей агентов Москвы!

— Сорвать им головы!

— Линчевать! Линчевать!

Отряд полисменов, примчавшийся на грузовике, работает дубинками, сдерживая напор взбесившихся патриотов. В кольцо полисменов с револьверами на взводе из клуба «Пятиконечная Звезда» выводят тридцать человек. Длинный Джек Райт бел, как бумага, и на лбу его ярко выступают два шрама — один вдоль, другой поперек, точно алый крест.

— К суду Линча московского наемника!

— Бей!

Чей-то костыль летит в Джека Райта и ударяет его в грудь. Джек Райт шатается, белеет еще больше и, покрывая своим металлическим голосом рев, вой, свист патриотов, кричит:

— Это провокация! Коммунисты не действуют бомбами!

— Знаем мы эти увертки! Бей! — воет толпа.

— Бобби! Спрячьте ваши револьверы!

— Отдайте их нам. Мы их проучим.

Но бобби ведут красных к автомобилю. Весь список красных отправляется в тюрьму.

V

— Доложите мистеру, что я здесь.

— Мистер Ундерлип принимает ванну и просит вас пройти в ванную.

В ванную — так в ванную. В конце концов самолюбие — пустой предрассудок, который стоит очень дорого и доступен в полной мере только людям с толстыми бумажниками.

Редиард Гордон делает вид, что обычное место для деловых разговоров ванная, и с независимым и беспечным выражением на лице входит в ванную хлебного короля.

Странная штука — эта ванна мистера Ундерлипа. Она не мраморная, не фаянсовая, не цинковая, как все прочие ванны, а из какого-то серого, желтого камня, на котором высечены полуистертые барельефы в египетском стиле. Не ванна, а настоящий египетский саркофаг.

Розовая гора тела плещется и фыркает в этом саркофаге. И когда Редиард Гордон входит, к нему поворачиваются розовые жирные плечи и круглая голова, из-под огненных кустиков бровей на него весело глядят две голубые искорки.

— Ага, мистер Редиард Гордон! Ф-р-р! Очень хорошо. Садитесь вон в то кресло.

Редиард Гордон садится. Ундерлип отфыркивается, подгибает свои волосатые ноги, чтобы усесться поудобнее, и опять глядит на Редиарда Гордона.

— Что? Эта ванна? Она походит на саркофаг? Х-хо!

Да это саркофаг и есть. Саркофаг Аменофиса Третьего. Ловко, не правда ли? В этой гробнице, в которой покоился прах царственного фараона, купается хлебный король Ундерлип, дед которого… Ах, мистеру это неизвестно? Дед Ундерлипа был пастухом. Да, да, простым пастухом. А его внук, Ундерлип, моет свой зад в гробнице фараона. Хорошо придумано? Это стоит больших денег, но зато сознание своего достоинства, мистер! До-стоин-ства!

Ундерлип поднимает вверх свой пухлый указательный палец и несколько раз с чувством повторяет:

— До-сто-ин-ства!

Затем он вылезает из ванны, заворачивается с головою в мохнатую простыню и садится против Редиарда Гордона.

— Вот что, милейший мой, — говорит он, хитро щуря глаза. — Будем говорить начистоту. Я вас ценю потому, что вы умеете оболванивать массы.

— Оболванивать?

— Ну, это, может быть, немножко резко, — уступает хлебный король. — Скажем: околпачивать. Или еще вежливее: обставлять. А? Что?

Редиард Гордон видит, что у хлебного короля игривое настроение, и в тон ему подтверждает:

— Да, да, я умею, мистер.

— Ведь девяносто девять процентов людей — это круглые идиоты. Что?

Редиард Гордон решает трудную задачу: считает ли хлебный король, что он, Гордон, входит в число девяносто девяти или в число избранного одного процента.

— М-м! — мычит Редиард Гордон.

— Умным людям нужны деньги, а идиотам нужна идея. И-д-е-я! Подавайте им идею, иначе они взбунтуются. А?

— Д-да, идея, — робко произносит Редиард Гордон, не зная, куда клонит Ундерлип.

— Вам известно, что война решена?

— То есть, пока еще неофициально, мистер.

— Что значит «неофициально»? Я, Лориссон, Бранд, Дэвис, четыре треста решили. Ну? Америка в союзе с Францией против Англии и Японии. Ясно, как на шахматной доске. Что?

— Я весь внимание, мистер.

— В наших руках вся американская пресса. Я, Лориссон, Бранд и Дэвис скупили половину акций газетного треста «Полиграф».

— Отлично, мистер.

— Нам нужен человек, который умеет выдумывать порох. Этот человек вы, Редиард Гордон.

— Я? Позвольте вам выразить…

— Ничего не надо выражать, — жестом освобожденной из простыни голой руки останавливает его хлебный король. — Вы будете главным директором всех наших изданий.

Что?

Пока ошеломленный Редиард Гордон находится в счастливом трансе, Ундерлип скидывает с себя простыню и влезает в кальсоны.

— Позвольте все-таки выразить… — пробуждается из забытья Редиард Гордон.

— Нет, повторяю: не надо выражать, — похлопывая по своему животу, говорит хлебный король. — Выдумайте порох!

— То есть?

— Нам нужна идея. Понимаете? И-де-я! Ха-ха! Идея для остолопов, для баранов, крепкая, как нашатырь. Идея, которая била бы в нос и исторгала бы слезы. Слезы умиления. Слезы патриотизма. Словом, нам нужно, чтобы все поголовно захотели воевать. Что вы скажете? Выдумайте, мистер, хороший порох, и вы тоже будете купаться в гробнице какого-нибудь фараона.

Редиард Гордон складывает обе руки, ладонь к ладони, и поднимает их вверх:

— Господи, боже мой! Разве не я выдумал Кингстон-Литтля? Разве не я выдумал «Америка для американцев»? Разве не я…

— Вы, вы, вы! Но нам нужно еще крепче. Ведь это война, вторая война. Понимаете?

— Есть, мистер.

— Ну?

— Выпустите на миллионы долларов акций всех четырех трестов в мелких купюрах. На три-четыре миллиона. Самая широкая рассрочка. Верная гарантия дивиденда. Военная сверхприбыль дает сверхдивиденд.

— Ага! Ага!

— Каждый рабочий получает акцию. Каждый рабочий хочет войны. Жаждет победы Америки, потому что он акционер и патриот. Америка для американцев, все дивиденды всего земного шара для американцев.

— Вы выдумали настоящий порох, Редиард Гордон. Позвольте выразить вам…

Тут приходит очередь и за Редиардом Гордоном. Он повторяет жест хлебного короля.

— Не надо выражать, мистер. Я выражу все это в прессе.

— Выражайте.

Ундерлип ныряет головой в свою сорочку и оттуда еще раз бормочет:

— Выражайте, мистер Гордон.

Автомобиль с Сэмом останавливается за городом, на пустыре, Сэма ведут к одинокой ферме, находящейся в полуверсте от дороги, среди забранных колючей проволокой полей. Молодцы вталкивают Сэма в ферму, а сами остаются за дверью.

В комнате только один человек — Кингстон-Литтль.

Он сидит на табурете, за большим некрашеным столом, опершись о стол локтями и опустив голову на руки, и глядит прямо на Сэма.

— Сэр, мне ничего не будет?

— Болван!

Вот тебе и тонкое обращение! Собственно, почему он прежде был мистером Сэмом, а теперь стал болваном? Разве он не сделал все, что нужно?

— Потому что вы скисли, мистер Сэм.

— Мистер, я не знал, что это бомба. Если бы я знал, что это бомба. Если бы знал, побей меня бог…

— За то, что вы идиот, вас бог и побьет, уважаемый мистер Сэм. Видали ли вы когда-нибудь настоящие бомбы?

— На войне я видел, мистер, ручные гранаты. Это не то, что та жестянка, которую вы мне дали.

— То-то! Это и не была бомба, мистер Сэм.

— Но она взорвалась, когда я ее бросил.

— Это была хлопушка. Поняли? Хлопушка!

— И она никого не убила?

— Никого.

— Но взрыв, мистер? У меня до сих пор звенит в ушах.

— Потому что вы трус, уважаемый мистер. Все вам показалось со страху.

— Для чего же надо было бросить эту штучку?