Бой без выстрелов - Леонид Бехтерев

После разговора с Утробиным он обошел все корпуса, побывал во многих палатах, подбирая людей, на которых можно было с уверенностью положиться. То с одним, то с другим уединялся комиссар где-либо в углу коридора, или на балконе, или в курилке, когда она пустовала.

Охапкин долго размышлял о судьбе раненых, искал пути их спасения. И ничего не находил. Рождались различные варианты, но они относились скорее к области фантазии, а не реальной действительности и начинались обычно словом «вдруг»…

Да, то, что делают врачи в сложившихся условиях, — единственно возможный способ спасти раненых. И стало быть, надо помочь врачам осуществить их замысел. Опытный политработник находил для каждого нужное слово. Слегка заикаясь, он рассказывал раненым о той роли, которую должна сыграть больница Красного Креста, какая строгая дисциплина требуется от каждого.

Прошло немного времени, а от Охапкина уже протянулись незримые нити связи в каждый корпус, в каждую палату. Его актив и составил ту группу, которая руководила всей скрытой работой внутри больницы. На каждом этаже у нее был свой представитель, который назывался «старшим». А в палатах имелись свои «ответственные». Эта группа не называлась ни комитетом, ни штабом, ни советом. Она ни разу не собиралась в полном составе. Но влияние ее было заметным. Врачи сразу почувствовали, что в палатах произошли какие-то изменения, и изменения к лучшему.

— Прямо-таки поразительно! — удивлялся врач Самарин после обхода своих палат. — Не узнаю больных.

— Что же произошло? — встревожился Самсонов.

— Произошло приятное, — поспешил врач успокоить начмеда. — Больные строже стали относиться к себе. Такой дисциплины, такого порядка и в лучшие дни не наблюдал ни в одном госпитале.

— Так чего же этому удивляться? — спросил Самсонов.

— Очень удивляюсь! — отозвался Самарин. — Видел я их на вокзале. И здесь, в палатах, наблюдал. Всем ясно, что живем мы, можно сказать, на пороховой бочке, а ни паники, ни всех этих тоскливых разговоров нет. И капризов тоже. Такая, знаете ли, выдержка, что нельзя не удивляться!

Эмма Ланцова остановила Ковшова на дворе больницы.

— Товарищ Ковшов, возьмите меня работать в Красный Крест.

Ковшов посмотрел на эту худенькую школьницу со смешными, загнутыми вверх косичками.

— Тебя еще не хватало! — сухо ответил он, но смутился под взглядом, чистым, как родник, и уже мягче спросил: — Что умеешь?

— Да ничего, — честно призналась Эмма и испуганно добавила: — Только я очень буду стараться. Очень! — и прижала ладони крест-накрест к груди.

— Иди в главный корпус. Может, хоть больных с ложки кормить будешь.

Вот эта девочка-щебетунья, вскоре оказавшаяся незаменимой в отделении, стала очень деятельной помощницей Охапкина. Он знал от нее все, что происходило на улицах города, все распоряжения и приказы оккупантов и городской управы, которые расклеивались на заборах, стенах домов и рекламных щитах. Эмма же быстрокрылой ласточкой летала по корпусам и этажам больницы, разыскивая нужных Охапкину людей, передавая им или короткие и какие-то странные и непонятные слова, или приглашение покурить свежего табачку — «серебрянки».

На табачок заходил то один, то другой. Охотников покурить было много, табаку мало. Только странно, что после перекура в палате и не пахло дымом.

И на этот раз перекур не затянулся, Охапкин рассказал о «слугах», просил внимательнее присматриваться к людям, особенно новым, в больнице, к тем, кто их навещает, кто и кому пишет…

19

— Мука кончается, — сетовал Ковшов. — Хлеба от населения поступает все меньше. Чем кормить будем — не представляю. Без хлеба увеличивается расход круп, а их тоже мало. Хоть бросай все к чертовой матери!

— Нельзя, Петр Федорович, бросать! Никак невозможно! — горячо отвечал Фадеев. — Это же наши!

— То-то и дело, что наши. Сегодня диетсестра Фесенко выступала в церкви: после службы рассказала молельщикам о положении раненых, просила помощи продовольствием. Священник поддержал ее просьбу и от себя сказал, что забота о сирых и убогих угодна господу… Слез было много, а сколько будет продовольствия? На базаре буханка хлеба к ста рублям подбирается. Ни одной путной пекарни, кроме нашей, нет.

— Разрешите, Петр Федорович, со стариками потолковать.

— Толкуйте, ищите выход.

Едва успел уйти Фадеев, как в больницу нагрянули немцы во главе с Венцелем. Вслед подвезли на грузовой машине группу советских граждан разных национальностей — грузин, армян, чеченцев, ингушей, балкарцев.

— Господин Ковшов, мы проверим всех раненых и больных.

— Прикажу принести халаты.

— Обойдемся без них. Вы останьтесь в кабинете.

— Проверка без врача? Господин Венцель, я не могу…

— Господин Ковшов, вы останетесь в кабинете и не выйдете до конца проверки. Нас проводят лечащие врачи. Пусть все будут на своих местах.

— Разрешите дать указания?

После разрешающего кивка Ковшов послал секретаря предупредить, чтобы все врачи были в своих отделениях, а раненые — на своих койках.

Венцель и его свита вышли. Немецкий автоматчик остался у открытых дверей.

«Вот он, донос… — лихорадочно думал Ковшов. — Кто: Симонова или «слуга великой Германии»? А может быть, не один «слуга»? Четырнадцать или больше в гестаповском списке? Хуже всего сидеть здесь. Бой — там, в палатах, здесь — тыл… Может быть, уже ведут к выходу первых…»

Посмотрел в окно. На дворе пусто и зловеще тихо. Немецкие машины стоят на улице.

— Мне к господину главному врачу! — услышал Ковшов громкий голос у входа.

Автоматчик утвердительно махнул рукой. Вошел солдат из команды выздоравливающих, одетый в гражданскую одежду. Ковшов поспешно накрыл газетой бумагу, которую только что достал из кармана.

— Господин главный врач, топливо подвезено. Только у брички поломалось колесо.

Ковшов встречал этого человека, но не помнил его фамилии. Он с недоумением слушал доклад о каком-то топливе, о колесе: знал, что солдат этот не работал на лошадях.

Посетитель, понизив голос, сказал:

— Евреев искать приехали… Людей разной национальности привезли.

— Ничего, брат, сейчас не сделаешь… Колесо сломалось, не уедешь… Потом отремонтируем… — громко заговорил Ковшов — на тот случай, если автоматчик понимает по-русски.

— Господин главный врач, я доложил о колесе кому надо, — продолжал солдат, — обещали принять срочные меры. Разрешите идти?

Хотелось обнять этого сообразительного солдата и горячо поблагодарить, но Ковшов ограничился сухим:

— Идите.

Стало быть, не тот донос. Это уже легче. Евреев среди раненых мало, они хорошо замаскированы новыми фамилиями и национальностями, только бы не растерялись, не сорвались…

* * *

В палатах шла проверка. Офицер указывал пальцем на раненого, спрашивал национальность. Если раненый ответил «кабардинец», ему сразу же задавался вопрос на кабардинском языке. Ответ — по-кабардински. Привезенный гитлеровцами знаток языка подтверждал: кабардинец. Спрашивали второго, третьего, десятого… И так в каждой палате. Пока проверялись первые палаты, патриоты успели многих военнослужащих еврейской национальности вывести то в санпропускник, то в туалет, заправив койку, как свободную. Потом их доставили в уже проверенные палаты. Короткое, но своевременное предупреждение было кстати.

У некоторых евреев в графе «национальность» указано: караим. Офицер получил несколько таких ответов.

— Что такое караим? — обратился он к Лидии Тарасовой.

— Так называется небольшая горская народность Кавказа.

— Не слыхал.

— Здесь на Кавказе, господин офицер, много народностей. Я в свое время долго жила в Дагестане, а перечислить три десятка национальностей, которые там живут, не смогу, никогда не могла запомнить.

Среди знатоков кавказских языков не оказалось караимов. Офицер, подозрительно посмотрев на очередного караима, прошел дальше.

Гестаповцы придирчиво оглядывали всех, искали малейшей приметы командира, но всюду видели стриженые головы, солдатские рубахи. Задавали вопросы, но получали одинаковые ответы: рядовой, беспартийный…

Ковшов сидел и мучился. Правда, после того как побывал солдат из выздоравливающих, к нему заходили сестры или санитарки с какой-нибудь пустяковой бумажкой на подпись и с краткими — шепотом — сообщениями: «Первое отделение прошли. Благополучно…» «Второе осмотрено. Нормально…»

Несколько часов шла проверка. Надоела она и самим гестаповцам. Вошедший в кабинет Венцель не скрывал усталости и раздражения.

Когда он вошел, Ковшов встал.

— Может быть, господин Венцель прикажет подать чаю? На дворе жарко.

От чая гестаповец отказался, но бутылку боржому схватил с жадностью и из горлышка выпил почти всю. Поднялся, кратко распорядился: