Сентиментальные агенты в Империи Волиен - Дорис Лессинг

Ну как же, сталкивался я уже (скривившись мысленно от отвращения) с этой карикатурой на Канопус, с этой неубедительной имитацией нас, — и весьма часто, потому что сам был свидетелем, как Шаммат это делает, хотя ее агенты и не подозревали о моем присутствии.

А ведь именно потому, что Шаммат умеет пользоваться словами, которые по звучанию похожи на наши, так много наших людей оказалось среди экзаменующихся в Школе Риторики Кролгула в тот день. Я их заметил. Я поговорил с двумя, кто меня знает, говорил на нашем спокойном языке, который мог им напомнить, который им напомнит, когда придет время, что они принадлежат не Шаммат, что их будущее не станет будущим тех, кто рвется к власти в Галактике.

Короче говоря, вот позиция Шаммат: пусть «сама жизнь» вынесет на поверхность свой человеческий материал, пусть «сама жизнь» его разработает при поддержке Шаммат, а затем, когда эти люди уже вполне привыкнут пользоваться Риторикой, позволяя себе словесные нападки и выслушивая такие же от других, тогда их возьмут в школу Кролгула, где обучат не поддаваться Риторике, чтобы они могли при управлении толпой пользоваться самыми страстными, резкими, эмоциональными формулировками, какие только возможны, но сами оставались для них неуязвимыми.

И никогда, ни в период подготовки «в самой жизни», ни в школе, не говорит Шаммат своим ученикам: «Мы научим вас пользоваться властью над другими, научим грубо манипулировать самыми низменными человеческими инстинктами».

Как легко неподготовленному, простодушному человеку сбиться с пути истинного: когда Инсент наконец заворочался, все еще лежа на скамье рядом со мной, он сказал:

— Клорати, я вот думаю, почему бы мне не записаться в школу Кролгула? Ему необязательно знать, что я не собираюсь на них работать, а хочу узнать только то, что мне понадобится.

— А что тебе понадобится?

— Стать неуязвимым для манипуляции словами. Что же еще?

— Ты что, действительно не понимаешь, какая разница между нашими методами, которыми мы стараемся тебя закалить против Риторики, и методами Шаммат?

Да, вот лежит тут наш Инсент, в унынии развалился, подложил руки под голову, ноги вытянул, черные глаза задумчивы, очень бледный. А тем временем молодой человек со Словина ораторствует:

— В чем, значит, состоит наша цель? В чем? Да всего лишь в том, чтобы…

— У них, похоже, обучение гораздо приятнее, чем у нас, — проворчал Инсент.

— Это ты точно заметил. Нашел нужное слово — приятное. Что может быть приятнее, чем власть или обещание получить власть? Когда мы тебе приукрашивали перспективы, а, Инсент?

Он горько усмехнулся:

— Нет, уж в этом-то вас не упрекнешь, Клорати. Но, возможно, я предпочту обучаться тому, что мне надо, в школе Кролгула. А не у вас! По крайней мере, у Кролгула мне не придется чувствовать себя презренным червем, когда ничем хорошим это оскорбление не компенсируется.

— Это верно, но ты станешь презренным червем, и это не будет тебе ничем компенсировано. Если ты прослушаешь курс обучения в школе Кролгула, Инсент, из тебя получится первоклассный мелкий тиран, я тебя уверяю, ты научишься стоять на любом пьедестале или кафедре, где угодно, вызывать слезы у толпы или подталкивать людей к убийству, управляя ими по своей воле, и не почувствуешь при этом ни тени угрызений совести или раскаяния. О, методы обучения Кролгула очень эффективны, и, конечно, в мои планы входило показать тебе его школу в действии, чтобы ты сам смог сделать кое-какие сравнения, но только когда ты внутренне настолько окрепнешь, что будешь в состоянии провести эти сравнения.

Инсент лежал и глядел на меня своими темными глазами, и пустота в них говорила, что его переутомление хоть и стало меньше, но все еще очень сильное.

— Здесь я встретил кое-кого из наших. Вон одна — как раз вещает сейчас. Я ее знаю, это агент 73.

— Да, но рано или поздно жизнь заставит этих людей задуматься, во что они превратились, и как ты думаешь, легко ли будет постепенно восстановить в них то, что они утратили? Инсент, ты в опасности. Может быть, даже в большей, чем любой из них. С твоим темпераментом, с твоими физическими наклонностями, с твоей способностью к самозащите…

— Спасибо, — сказал он театрально. — Надо же, как вы меня оснастили!

— Ну, и кто для тебя это выбирал, а, Инсент? Нет, не хочу я больше слушать жалобы на тему, что мол, по-твоему, свободная воля — это ошибка. В чем, по-твоему, разница между ими и нами? Это твой выбор.

В наступившем долгом молчании мы услышали, как какой-то юноша разливается соловьем: «Что нам мешает построить этот рай на земле? Мы все знаем, что ничто! В нашей земле заключено богатство — урожаи и минералы…»

— Прекрасно, — заявил наконец Инсент. — А вы тем временем пока будете лучше присматривать, верно?

Я отвел его назад, в гостиницу, и можете себе представить, с каким облегчением мы вступили в эту чудесную, прохладную, белую комнату, лишенную любых возбуждающих факторов.

Вот тут мы и отдохнули. Бок о бок в глубоких креслах с откидывающимися спинками. Я лежал на спине, он — на животе, уставившись на тусклую черноту пола через переплеты стула, и пришли в себя мы одновременно. Здесь было тихо, как в подземной пещере, так тихо, будто мы плыли в черном космическом пространстве между Галактиками. Узкая комната, высокий потолок которой доходил до самой крыши, и в куполе был источник неяркого света.

Вначале глаз различал только отблески кругов, треугольников, квадратов, ярко-белых на матово-белом фоне, и эти геометрические фигуры темнели, становились серыми, затем более тусклыми на белом фоне, который начинал мягко светиться. Изображения этого порядка оставались неизменными, так что взгляд мог переходить с одного на другое и при этом отдыхал, умиротворенный, успокоенный; но через какое-то время мозг начинал протестовать против монотонности, желать контраста, и как только понимаешь, что это отражает состояние твоего ума, — переход от острой необходимости к бесстрастному состоянию, — так взгляд снова приходит в движение, потому что там, вверху, в самой вершине тусклого свода, ему приходится охватывать уже не многогранники, а многоугольники. Они как будто неподвижно подвешены в воздухе, и непонятно, насколько они массивны и тяжелы, ты все еще считаешь, что твой взгляд притягивает шестиугольник или восьмиугольник. Но нет, они массивные, они плотные на едва отсвечивающем белом фоне. Сидишь в тишине и покое, нет никакого движения вообще, долгое время, очень долгое… А потом, когда беспокойный взгляд начинает требовать перемен, снова замечаешь смещение, четырехгранники превращаются в восьмигранники, а потом — блеск! — в те волшебные двадцатигранники, которые трансформируются в икосододекаэдры, и кажется, будто высоко над тобой в сужающейся полумгле твоего мозга крутятся сферы, заключающие в себе все светильники, трехмерные и двухмерные, так что двенадцатиугольники поддразнивают звездчатые многоугольники, а десятиугольник может переплавиться в двенадцатигранник, а тот вдруг растворится в пятигранник, который скромно выберет для себя форму куба. Хотя и это ненадолго…

Основательно восстановив силы, я предложил Инсенту перевернуться на спину и посмотреть вверх. Он так и сделал, но тут же застонал: «Снежинки!» — и снова шлепнулся на живот, лицом вниз.

Я продолжал развлекаться игрой математических символов и сменил автоматический механизм управления ручным, чтобы по своему желанию переходить от плоскостных изображений к многомерным и наоборот, потому что как только я решил, что нечего поддаваться очарованию танца многогранников, как тут же понял, что мог бы вечно созерцать потолок, который стал плоским и на нем выделились ярко освещенные узоры и лабиринты переплетающихся многогранников.

Пока я приходил в себя, Инсент тоже воскресал или хотя бы проявлял признаки готовности воскреснуть. И заявил:

— Я тут все думаю о губернаторе Грайсе.

— Вот этого не надо, — взмолился я. — Зачем тебе это? Ты, я вижу, совсем не имеешь представления о пределах своих возможностей, Инсент!

— Ой, разве? Именно в этом моя ошибка? — Его лицо просветлело от надежды узнать диагноз: поразительно, как этих детей Риторики можно утешить словом.

Я промолчал, и он расстроился:

— Ох, Клорати, страшно вспомнить, каким я был несправедливым! В конце концов, Грайс всего лишь выполнял свой долг. А я-то хотел покарать его как конкретного человека, личность.

— Инсент, — начал я, — ты бы лучше занимался порученным тебе заданием… Ты хотя бы его выполнил? Ты хотя бы его изучил? Ведь, судя по твоим речам, по поведению, не похоже, чтобы ты сделал хоть что-то! Если бы сделал, то знал бы, что когда простонародью предлагается отдельная личность, или группа, или несколько групп в качестве образца, их всегда сначала очерняют, осыпают клеветой, а уже потом делают ритуальной жертвой. В конце концов, пойми, это свидетельствует о приличиях людей, о зачатках справедливости, — то обстоятельство, что их — даже в состоянии сильного душевного волнения — трудно заставить убивать других людей, которые, по их мнению, всего лишь выполняют свой долг, пусть даже при этом заблуждаются. Нет, прежде чем их заставить, им еще надо разъяснить, что этот Грайс — Жадина, а вот Клорати — жесток, а этот Инсент…