Джим Джармуш: Интервью - Джим Джармуш

— Не знаю, почему она не позаботилась об этом. Она слишком волнуется. Даже не предупредила меня заранее. С другой стороны... — (Джармуш всегда ставит себя на место другого) — я тоже не подарок. К ней приходят толпы людей с просьбой об интервью, а я просто не хочу этим заниматься. — Он отказался фотографироваться на фоне дорогого ресторана каджунской кухни[10] — Никогда бы не пошел сюда обедать.

С улицы доносится вой сирен, в небе слышится гул пролетающего самолета. Джим смотрит по сторонам.

- Принести вам стул? Наверное, я должен принести... стул.

(Внизу, в квартире, он сказал: «Пойду принесу что-нибудь... выпить». Спустя некоторое время он вернулся и озадаченно произнес: «Ничего не нашел».)

Ничего страшного, успокаиваю я его и сажусь рядом с ним на лист толя. Сразу ощущаю, как нагрелась от солнца крыша, и умудряюсь запачкать свой ботинок смолой. Я одобрительно смотрю на Джима, с головы до ног одетого в черное, — выглядит он неуверенно.

Это наша вторая встреча. Мы беседуем об искусстве.

О черно-белом кино:

- Большинство людей, которым я предлагал сотрудничать, говорили: «Хорошо, мы согласны, но фильм должен быть цветным, иначе мы не сможем выпустить его на видео». Они сами придумывают себе какие-то нелепые ограничения. Но все это только еще больше утвердило меня в мысли снять черно-белый фильм! Недавно я поспорил с одним знакомым, одним из немногих клип-мейкеров, кого я действительно уважаю; он начал разглагольствовать о том, что черно-белое кино осталось в прошлом и сейчас как раз мода на ретро, — для меня это не аргумент. Это все равно что сказать, что имеет смысл заниматься только новым. Это ерунда. Повествовательное кино было и раньше, а первые сценарии для роуд-муви писал еще Гомер! Даже дадаисты...

О работе с актерами во время съемок фильма «Вне закона»:

Здесь был очень тонкий момент. Им было непросто сниматься в моем фильме. Они постоянно требовали от меня, чтобы я придал их персонажам больше индивидуальности, чтобы они были не похожи друг на друга. А на самом деле я, ну, скажем, обманывал их. Делал вид, что выполняю их просьбы, а на самом деле мне очень не хотелось, чтобы персонажи сильно отличались друг от друга... В этом фильме мне не нужно было, чтобы Джон Лури или Том Уэйтс задумывались о развитии характера своих персонажей. Кстати, именно поэтому мы снимали не в той последовательности, в какой сцены появляются в фильме. Я не говорю, что обманывал актеров, но, знаете, есть вещи, о которых актеры должны иметь представление, а есть то, о чем им знать не следует.

О сцене ближе к концу фильма:

Робби мастерски поставил свет, он заставил нас ощутить утреннюю атмосферу, когда ты только что проснулся, завтракаешь, болтаешь с друзьями. И Николетта — она ведь итальянка — тоже привносит особую атмосферу: эти яйца в маленьких рюмочках, свежий эспрессо... Еще мне очень нравится сцена с танцами. Я бы хотел, чтобы в каждом моем фильме были танцы. В этой картине нет эротических сцен, и именно в танце выражается чувственность героев. А для моей концепции фильма это лучше. Мне очень нравится песня, под которую танцуют Роберто и Николетта, нравится, как они двигаются. Николетта на экране просто сияет.

Когда Джармуш отвечает на вопрос, то вначале колеблется, потом несколько раз пытается начать фразу и останавливается, подыскивая верные слова. Затем довольно долго излагает свою точку зрения. В конце монолога, подводя итог сказанному, еще раз повторяет основную мысль. И внезапно умолкает. Воцаряется тишина. Нисколько не тяготясь возникшей паузой, с невозмутимым видом Джармуш ждет следующего вопроса, и может ждать очень долго, не нарушая молчания.

Я чувствую, — говорит Джим, — что не могу до конца выразить словами свои мысли. В моих фильмах, в сценариях, которые я пишу, — там очень короткие диалоги, и часто — а вообще-то, всегда — моим героям трудно общаться друг с другом. Мне нравится речь, нравится слушать, как люди говорят, как они о чем-то умалчивают. Я люблю, когда люди немногословны... Но мои мысли, они не... я не очень люблю разговоры... Говорить о вещах очень личных мне тоже не нравится.

Это напоминает мне сеанс психоанализа. Там подобные разговоры уместнее, чем в интервью... Вообще, порой очень сложно понять, даешь ли ты интервью, или на самом деле разговариваешь с кем-то, или же ты разговариваешь с прессой, а может быть, с людьми, которые прочтут это интервью... Это меня смущает, порой я просто в замешательстве... Так что единственный выход для меня — вообще не давать интервью! — Он горько усмехается.

Глаза Джармуша скрыты за темными очками в золотой оправе, но я замечаю, что он мрачнеет. Джим обращается ко мне, я едва слышу его из-за рокота самолетов, которые проносятся высоко в небе, у нас над головами.

Но вчера я давал одно интервью, очень честное, там я не был таким... — виновато, — открытым, как с вами. Они задавали мне разные вопросы, а я отвечал им так, как сам считал нужным.

И правильно сделали, кричу я ему прямо в ухо — грохот вокруг стоит невозможный.

Кстати, вчера я и вам ответил подобным образом, когда вы спросили, были ли в фильме сцены, которыми я остался недоволен.

Вы сказали, что если бы вам что-то не нравилось, вы не стали бы включать это в фильм.

Ну да. Именно так. Так я и сказал. Но на самом деле это неправда!

Я вас понимаю.

Знаете, если бы у нас было больше времени... в общем, в моем фильме мне не нравится очень многое. Было бы нечестно говорить: «Все здорово, все замечательно!» Миленький сюжетик, интересные герои, в некоторых сценах актеры играют абсолютно гениально, фильм достаточно оригинален и... В общем, я так и сказал этому журналисту: «Да, все вышло замечательно! Я всем доволен!» Понимаете?

Да, отвечаю я.

Летом они путешествовали. Отец снаряжал машину, садился за руль, и они вместе отправлялись на юг, через Флориду, от мотеля до мотеля, по жаре.

Эти ужасные поездки, — говорит Джармуш.

Я спрашиваю его, неужели у него нет ностальгии по этим местам. Я лично всегда с какой-то теплотой вспоминаю мотели, это что-то типично американское...

Ну да, конечно, но... Знаете, это всего лишь череда мотелей, похожих друг на друга как две капли воды. Мне они всегда казались абсолютно одинаковыми.

С другой стороны, в детстве он смотрел «Муху», и фильмы про Джеймса Бонда, и «Ночь охотника» с Робертом Митчумом, жутким злодеем, у которого на пальцах татуировки «love» и «hate». А однажды они с матерью и сестрой сидели в машине — отец был в мотеле, наверное, прятался — и смотрели фильм в кинотеатре под открытым небом. Тогда ему было восемь лет, и тогда он понял, каким должно быть настоящее кино. Фильм, который он посмотрел, назывался «Дорога грома».

Они бутлегеры! У них прокачанные машины — ну, то есть мощность двигателей увеличенная, — работают они по ночам; за ними все время гоняются копы, все это происходит где-то на болотах, в какой-то деревне. Помню, этот фильм поразил меня. До этого я и не думал, что кино может быть таким опасным и таким притягательным... Сын Роберта Митчума, кажется, тоже там играет, не помню точно.

Он же тогда еще не появился на свет, говорю я.

Джим рассеянно смотрит на меня. . ,. — И правда, как же он мог там играть? — Потом Джим говорит: — Ладно, сотрите этот кусок. Я и не... Но вы же не будете меня цитировать?

Я смотрю на него. Диктофон мирно урчит, медленно крутится четырехчасовая кассета, записывая наше интервью.

Так вы не будете меня цитировать?

Как это — не буду вас цитировать?

А, так вы будете цитировать?

Пауза. Потом я смеюсь и извиняющимся тоном говорю, что этот кусок я, конечно, цитировать не буду, но для статьи мне нужны цитаты.

На крыше дома появляется Сара Драйвер, на ней черные туфли, состоящие из кожаных полосок, плотно облегающих ногу, и модная блузка, открывающая одно плечо. (Она недавно закончила новый фильм, но пока ей не удается организовать его прокат в Америке. Джим говорит, что она расстроена, но не падает духом. «Она — настоящий боец».)

Джармуш спрашивает Сару:

Ты уходишь? — Он рассеянно смотрит на меня, сидящую в неудобной позе, на собственной сумке. — Может, мы тогда спустимся в квартиру? Здесь... наверное, здесь уже жарко?

Как хотите, — отвечаю я. — Здесь жарко, но...

Мне тоже здесь неплохо. Так что давайте останемся здесь. — Саре: — Куда ты идешь?

Сара:

Сначала на почту, потом в магазин, куплю тебе блокнот.

Когда она уходит, я замечаю, что она производит очень приятное впечатление.

О да. Я попросил ее купить мне блокнот, потому что сейчас собираюсь... хм... — Он смотрит вниз, на свою черную рубашку. — Об этом я вам не смогу рассказать, пока микрофон включен.

Хорошо, говорю я. Я не буду это записывать. Пусть он расскажет мне об этом — я выключу микрофон.

Задолго до того, как Джим Джармуш познакомился с неподражаемыми Джоном Лури и Томом Уэйтсом, с великолепным Роберто Бениньи и сиятельной Николеттой Браски, до того, как он оркестровал этот замечательный ансамбль, стал проводником этих талантов к зрителям и скромным штурманом фильма «Вне закона»; задолго до того, как он полюбил их и провел немало времени в размышлениях о том, что им и ему нужно, дабы работа над фильмом — процесс куда более важный, чем конечный продукт, — была успешной; задолго до того, как он, безвестным двадцатилетним юношей, постигал в Париже кинематограф, а на жизнь зарабатывал тем, что в фургоне развозил покупателям картины вместе с напарником, крепким парнем из Чикаго, который в свое время водил такой же фургончик, правда с пивом, и к теперешнему грузу относился с ничуть не большим уважением; задолго до того, как в тринадцать лет он вдруг понял, что духовная составляющая религии — это всего лишь заметки на полях; задолго до того, как он встретил Годара — тот ел итальянское мороженое — и вместо двухсот вопросов, которые он собирался задать великому мастеру, смог только пробормотать: «Какой сорт?» — прежде чем все это произошло, Джим Джармуш жил в Акроне и наблюдал, как живут другие.