Люди с чистой совестью - Анна Козлова

Самым, пожалуй, обидным было то, что Валерин грязный, тоскливый умишка ничего нового под солнцем не являл. Когда-то очень давно один киник хвастливо прогуливался по Афинскому базару в рваном плаще, и, встретивший его Сократ сказал: «Сквозь дыру в твоем плаще я вижу твое тщеславие». И грязь самодовольна, и самодовольство грязно.

Валера подумал, что его неумение не столько даже жить, сколько получать от жизни радость, проистекает оттого, что жизнь он познал с одной, причем наихудшей стороны. Он всегда считал, что его долг быть в центре событий, что цель его — если не прославиться, то, по меньшей мере, стать известным. Что представляли собой события вокруг него?

Политику.

Но политика — это наименее существенная и наименее ценная сторона жизни. Политика — это грязная пена течения, тогда как настоящая жизнь реки разыгрывается гораздо глубже. Леонардо да Винчи своими изобретениями, Архимед своей ванной, Кох — палочкой, Фрейд — теорией психоанализа, именно они изменяли жизнь человечества, но никак не политики. И если наука и искусство есть подлинная арена истории, то политика — нечто вроде закрытой лаборатории, в которой веками производятся унизительные эксперименты над человеком, из-за плотных дверей которой доносятся визг и стоны. Подопытных людишек сбрасывают там в тюрьмы, затем снова извлекают на свет Божий, прельщают аплодисментами и устрашают петлей, предавая и понуждая к предательству.

Бесспорно, решил Валера, я не создал никаких ценностей, но я лучше других узнал, что такое человек.

И это снова было ложью.

Он мучительно, как при сильной головной боли, зажмурил глаза.

Человек не то, что о нем известно. Унизить и опорочить человека можно в две секунды и навсегда. Человеку нет прощения, человек — чудовищное чудовище, человек слаб, человек — раб своих мелких страстей, человек — убийца, вор и предатель, убийца своих собственных детей, нет оправдания человеку. В конечном счете, даже Бог усомнился в целесообразности существования человека, раскаялся, что создал его и принял решение истребить.

Возможно ли любить человека? Возможно ли простить ему постоянную немощь, слабость, неминуемое нарушение существующего порядка, каким бы он ни был? И что толкает людей в их прискорбной деятельности? Злоба? Бесспорно, но и жажда порядка… Ибо жажда порядка — стремление превратить человеческий мир в мир неорганический, где все действует бесперебойно, подчиняясь некоему безличному закону. Жажда порядка, понял Валера, есть одновременно и жажда смерти, ведь сама по себе жизнь — извечное его нарушение. Или, можно сказать иначе: жажда порядка являет собой добродетельный предлог, с помощью которого ненависть к людям прощает себе свои бесчинства.

Валера достаточно долгое время жил в упорядоченном мире, в доме собственного устава. Потом этот устав был нарушен, грубо взломан Федором Рыбенко. И по всему выходило, что теперь Валере почему-то необходимо Федора Рыбенко не только простить, но и искренне полюбить. Кротко смириться с существованием Федора Рыбенко, обмыть и обогреть его невидимые миру язвы. Этого требовал от Валеры Бог. Создавший мир и требующий, чтобы все его твари жили по предписанному закону.

Это казалось крайне несправедливым, потому что Бог сам постоянно менял свои решения и свои законы. Сначала он создал человека, вложив, как в сосуд, запечатав в него слабость и сомнения. Потом, убедившись в том, что человек и впрямь неприлично слаб, выгнал его с женой из рая. Человек мучительно жил, борясь со стихиями, возводя свои жалкие хижины, оставленный и одинокий. Следующим этапом Бог решил и вовсе уничтожить людей, что опять-таки было крайне нелогично, по-ельцински. Это было сравнимо с тем, чтобы выпросить в зоопарке или у охотников медвежонка, поселить его в квартире, а потом гневно пристрелить из-за того, что медвежонок съел собачку. Чего же Господь от человека ждал, вышвыривая его вон?

По непонятной прихоти Он следующим этапом наделяет по сути случайного человека полномочиями нового прародителя, благословляет того строить корабль для животных и для своей семьи. И все вроде бы успокаивается на какое-то время, пока Богу не взбредает новая блажь — отправить на землю своего сына, чтобы тот еще раз сломал человеческий порядок и установил новый закон. И снова Бог не доволен людьми, убившими Его сына из лучших, в общем-то, побуждений. Люди стремились всего лишь сохранить Им же данный порядок, консервативная жажда двигала ими, всего-то навсего.

Валера по-стариковски вздохнул и открыл глаза.

— Валерочка! — донеслось из коридора. — Мы пришли…

— О боже! — Даша зашла на кухню, где Валера банально бухал, — не надоело?

Глава 13

Последние тёлки

Тёлок Валера изначально делил на центровых и окраинных. В этом они с Рыбенко оказывались даже досадно похожи.

Когда возникла идея съезда, у Даши хватило такта не навязываться в сопровождающие, чтобы сначала изводить в поезде, а потом скрипеть полночи пружинами гостиничного дивана и охать на повышенных тонах.

Съезд объединенной молодежной организации партии Любви решили проводить не в Москве, а сразу в регионе. Этим смутным словом Владимир Иванович определял стратегическую точку, откуда, при всяких прочих благоприятностях можно будет рвануть в «депутатики».

— Ёпт, — Валера заметил, что чем выше поднимается, тем вольнее в вербальном плане тесть себя с ним ведет, — это херня все, приехали, триста черепов за бабки наняли, попиздели — уехали. Все. — Владимир Иванович строго потрепал по щеке: — Не пить, главное, не скандалить, с местными не пиздиться.

Валера уныло кивнул.

Оформив свои не лишенные глубокой прозорливости мысли, Владимир Иванович потащил Валеру в кабинет Рукава, где почему-то сидели то ли пятьдесят, то ли семьдесят парламентариев из КНР.

— Да не обращай внимания, — бормотнул тесть, похабно улыбаясь какой-то молодящейся тетке в бордовом брючном костюме, — щас же это… Год Китая…

Рукав ошарашено встретил их у стола, вылетев чуть ли не из книжного шкафа.

— И… — начал он.

— Приветствую, Алексей Степанович, — вдруг с неожиданной наглостью забазлалнил тесть, — ну, чего за фигня-то такая? Молодежка наша объединилась, съезд подготовлен, регион надо выбирать, сметка есть…

С этими словами он дернул Валеру за полу пиджака, и тот бросил на стол Рукаву очередную пластиковую папочку.

— У… — как-то разом соскучился Рукав и некоторое время молчал.

— Регион…

Валера с тестем тоже затихли, как, наверное, затихают, обнюхиваясь, лайки, обнаружившие медвежью берлогу.

— Э… Брянск! — вдруг весело сказал Рукав.

— Отлично! — Владимир Иванович энергично потряс его руку. — Чего, значит, определились? — счастливо взглянул на Валеру. — Теперь по деньгам и разойдемся. Не жмись уж, Алексей Степанович….

Валера с легкостью присущей пьяным сновидениям принял от обрадованного Рукава пять толстенных пачек пятитысячных купюр.

Брянск и всю брянскую область держал в паническом ужасе некий губернатор, по иронии судьбы однофамилец Юлии Савичевой. Там постоянно убивали неугодных людей, заводили уголовные дела, сажали в психушки, короче, натурально беспредельничали.

Какой, в жопу съезд? — с тоской подумал Валера.

— Ну, вот и хорошо, — Владимир Иванович, совершенно не стесняясь китайцев, вытащил из ближайшей к нему денежной пачки сто купюр и обнял Рукава.

— Ну… Нда… — сказал Рукав, производя ответное, благожелательное объятие.

Когда вышли в коридор, тесть повернулся к Валере и бегло произнес:

— Естественно, без Дарьи. Это все дело такое. Нервное. Зачем тебе?

— Да, конечно! — заверил Валера.

Рыбенко находился в состоянии запоя, поэтому известие о необходимости отправиться вместе с Валерой в Брянск его не удивило.

Только Даша тоскливо спросила:

— А вам в одну сумку вещи складывать?

— Да, по хую, — ответил Рыбенко, опрокидывая рюмку.

Она зачем-то поехала с ними в шесть утра на вокзал. В выражении ее лица, как отметил Валера, появилось что-то новое и крайне печальное. Все то время, что они ехали в такси, курили на перроне, стояли в очереди к палатке за водой ему хотелось спросить у нее об этом. Но мешал Рыбенко. Царила суета. Бегали бабы с тележками, к которым канцелярским скотчем были приторочены баулы; менты били в углу платформы пьяных, орущих на непонятном языке цыган.

— Прощай, ничего не обещай! — запел Рыбенко, когда объявили посадку и все двинулись к угрюмому проводнику, оберегавшему от безбилетников вход в вагон.

Он уже успел освежиться пивком.

— Да хватит! Было уже! Достал! — крикнула вдруг Даша.

— А чтоб понять мою печаль, в пустое небо по-о-смо-о-три-и!!! — Рыбенко, не обращая внимания на крик, сгреб Дашу и, как тогда, под Лили Марлен по комнате, закружил по перрону.