Страсть гордой княжны - Шахразада

Масуд заулыбался, ибо первый день Рамадана наступал послезавтра.

– Воистину, это так, достойный караван-баши. Никто не ждет меня к первому дню ни этого Рамадана, ни любого другого праздника, дарованного нам Аллахом щедрым и милосердным.

– Так отчего же ты колеблешься? Ступай сначала к восходу. Избери новый караван и отправляйся в неведомые земли. А как насмотришься на чудеса иных мест, насладишься вкусами иных кушаний, познаешь дружбу и верования неведомых пока тебе людей, поверни на полудень.

– Но так я могу странствовать до самого последнего дня своей жизни, ибо мир столь многообразен!

– Ты прав, юный путешественник, мир бесконечен и бесконечно прекрасен, равно как и бесконечно ужасен… – Тут по губам Надира скользнула улыбка: он вспомнил только что услышанную притчу о точке зрения. – Ты перестанешь метаться в поисках только тогда, когда твое сердце остановит тебя. Не ведаю я, как это случится, ибо судьбы всех нас в руках одного лишь Аллаха всемилостивого, однако знаю: в тот день, когда ты поймешь, что этот дом – твой дом, эта женщина – твоя судьба, а этот город – место, где бы ты хотел провести всю свою жизнь, твои странствия закончатся.

– Но ты же странствуешь по сию пору, достойнейший…

В голосе Масуда смешались удивление и утверждение.

– О нет, мой друг. Некогда я, как ты сейчас, отправился, ведомый собственным неукротимым любопытством. Мир предстал передо мной огромным, как океан, и пестрым, как цыганская юбка. Я приобрел десятки умений и думал, что поседею прежде, чем вернусь к отчему порогу. Однако Аллах всесильный судил иначе, и у далеких закатных берегов нашел я ту, что стала моей женой и моей судьбой. Ее я устроил в отчем доме и понял, что семья для меня – незыблемая святыня. Понял я и то, что ради них, моих детей и жены, могу не пересечь, но свернуть любые горы…

– Твоя семья? Так ты женат?!

– О да, мальчик, и счастлив этим.

– Однако, прости меня, уважаемый, но ты же всегда в пути… Должно быть, беда случилась с твоей семьей.

Лицо Надира озарила улыбка. Он покачал изрядно запыленной чалмой.

– Нет, мой глупый молодой друг. С моей семьей, да хранит ее Аллах всесильный сто раз по сто лет, не стряслось никакой беды. И я всегда возвращаюсь к своему порогу, зная, что жена моя, прекраснейшая из женщин, ждет меня, что встречу я за своим дувалом подросших деток… И одна мысль об этом заставляет меня идти спорым шагом, предчувствовать происки врагов, уклоняться от стихийных бедствий и избегать колдунов и колдовства. Я не имею права ошибиться, ибо, погибнув, как оправдаю доверие, которым одаряет меня моя добрая жена, мать моих детей и свет моей жизни?

Масуд кивнул, однако в душу его закралась более чем дурная, греховная мысль: «Должно быть, жене твоей недурно и без тебя… Как и тебе, быть может, есть с кем разделить одиночество по дороге домой». Однако вслух мудрый юноша этого не произнес, ибо кто он такой, чтобы выносить суждение о судьбе и поведении другого человека?

Усталые верблюды наконец обрели покой в тени навеса. Тяжелые сундуки и мешки нашли своих хозяев и упокоились в кладовых и под ложами купцов. Для Масуда настал миг выбора. И юноша его сделал.

Он решил во всем положиться на судьбу: избрать для странствия путь в ту страну, уроженцем которой окажется его собеседник здесь, в гостеприимной тени придорожной корчмы. Целое облако незнакомых, но аппетитных запахов окатило Масуда, десятки голосов на миг оглушили юношу.

И тут Масуд вспомнил о факире и тихой чайной, где обрел он умение более чем странное, но невероятно нужное для странника и купца. Тихий голос факира как бы вновь зазвучал в голове юноши. Масуд прикрыл глаза и постарался вспомнить все, что увидел он здесь, в зале корчмы и по дороге к ней. Впервые за все время странствия ему нужно было не просто вспомнить, а что-то выбрать, ибо ранее его вела наезженная тропа. Теперь же впереди лежала добрая сотня троп и все они равно сильно манили его к себе.

Яркие картины мелькали перед юношей: старики, о возрасте которых говорили морщины, но не походка, в изумительно расшитых шелковых одеяниях; запахи, кружащие голову и не похожие ни на что из ранее слышанного; пение птиц, чьи голоса столь же мало были известны уху приезжего… Однако ничего не останавливало на себе внимания.

Но тут чуткое ухо Масуда расслышало странную фразу. «Пещера тысячи Будд…» Конечно, Масуд, весьма ученый юноша, знал об учении Будды, просветленного принца Сиддхартхи Гаутамы. Знал о его судьбе, читал о том, как почитают путь, указанный сыном правителя королевства Шакья. Однако «тысяча Будд» – воистину что-то более чем непонятное, ранее невиданное. Можно себе представить огромный зал или поле, уставленное статуями. Но пещера…

– Должно быть, немало труда пришлось приложить, дабы затащить в недра земли целую тысячу статуй…

Воистину, то, что трудно представить, обретает колдовские черты. То, на что нет ответа, манит загадками, то, о чем говорят другие, будит любопытство слушателя, пусть даже и невольного.

Вот так и был сделан выбор – путь Масуда лежал в страны, где царит учение Просветленного. То есть на восход. Однако юноша понял, что должен, о нет, просто обязан своими глазами увидеть пещеру тысячи Будд, дабы получить ответ на вопрос, как же целая тысяча статуй попала в глубины горы.

Но как же странствовать без проводника? Как искать путь в чужих странах, не зная ни языка, ни обычаев, не ведая, о Аллах всесильный и всевидящий, даже как выглядят их деньги – воистину гениальное изобретение хитроумных финикийцев?

Конечно, это было вовсе не трудно – найти на постоялом дворе такого проводника. Ибо стоило Масуду лишь поинтересоваться знатоком новых, чужих для него земель, как сразу же появился отец жены хозяина постоялого двора, мудрый Тао Цень, о возрасте которого не смог бы догадаться и самый мудрый мудрец, ибо походка Тао была легка, сила в руках велика, а язык говорлив и быстр. Для Масуда стало подлинным подарком и то, что Тао преотлично владел языком родины Масуда. Мало того, он выявил поистине удивительную любезность, предложив по дороге к пещере немного подучить юношу местным языкам, дабы не чувствовал он себя немым и глухим там, где быть таковым порой опасно для жизни.

– Знай же, пытливый юноша, что здесь, в Дуньхуане, Великая Тропа Шелка из страны Сер разветвляется надвое. Одна дорога ведет на полуночный закат, через пустыню Гоби к Турфану и Персии, другая – пересекает пустыню Лобнор и идет к Хотану, дабы потом перевалить через горы и достичь Индии, страны, что раджи и магараджи бесславно делят долгие десятки лет.

Здесь издавна останавливаются караваны. В последнем перед пустыней большом оазисе, питаемом водами гор Алтынтаг, караванщики проверяют груз и запасаются водой. Именно сюда пришел, одолев пустыни и горы, Марко Поло, измученный долгим путем, разреженным воздухом горных высот, жаждой и пылью. Как сюда пришел вслед за ним и ты, движимый, надеюсь, совсем иной целью.

Масуд кивнул. Трудно даже представить себе, скольким людям и сколько раз он кивал за месяцы своего странствия. Ибо был благодарен за каждое слово своим собеседникам и проводникам, надеясь, что знания, какими щедро делились с ним окружающие, никогда ему не пригодятся, и подозревая, что надежды эти тщетны.

Когда человек находится в пути, он узнает новости быстрее, чем тот, кто сидит на месте: он встречает вдесятеро больше людей, он скорее других склонен прислушаться к новому, понять мысли иноземцев. По караванным путям странствуют и верования. Как пришло некогда на самый край, границу страны Сер, учение об Аллахе, великом и милосердном. Однако здесь, в самом сердце великого континента, царила другая, не менее великая религия – учение Будды Просветленного.

– Торговцы и караванщики молились перед началом опасного пути через пустыню, молились и закончив переход – они благодарили богов, которые провели их через страшные пески и защитили от нападений разбойников, от жажды и холода. Пути караванов всегда опасны, и некому, кроме богов, вручить свою судьбу. Те, кто уверовал в учение о Нирване, сооружали здесь, у оазиса, свои первые святилища и статуи Будды. Более того, они страстно желали защитить от гнева стихий эти статуи и святилища. И потому обратили свой взор на восход от города, ибо здесь множество пещер образовывает целые лабиринты, запутанные куда сильнее, чем некогда был запутан первый Лабиринт – темница чудовища Минотавра.

Неутомимые ослики, усердные и послушные, в этот самый миг вынесли своих седоков из узкого прохладного каньона на площадку перед главным святилищем, залитую в этот утренний час ярким и беспощадным горным солнцем. Две краски царствовали здесь: синее небо и охристо-пепельные горы. И черный цвет… О нет, он не царствовал – он указывал в глубины горы. Туда, куда стремились некогда многотысячные паломники и куда через миг готов был отправиться Масуд. Однако стоило юноше повернуть голову, как мысли о темноте пещер вылетели у него из головы. Ибо в самом центре каменной стены, от ее подножия до вершины, царило чудо – дивное, ни на что не похожее сооружение, от которого невозможно было оторвать глаз.