Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

Потом, оставив Марика, они вдвоем с Димкой вышли на лестницу покурить. Григорьев стал спрашивать, поступил ли Димка в изостудию. Тот курил, поплевывая, и говорил рассеянно, будто сквозь разговор думал о своем. Расслышал про изостудию, отмахнулся:

– Пошел было, да бросил.

– А как же будешь к экзаменам готовиться? – спросил Григорьев. – В институт?

Димка поморщился:

– Да ну… В живописный уж точно больше не сунусь. Мне про их конкурс всё объяснили. В этом году на двадцать мест одиннадцать человек поступало блатных, – ну, художников дети, начальников, всё такое. Да еще пятерых из союзных республик принимали, по направлениям. Тоже блатных, конечно. Только четверых брали, как они у себя называют, «с улицы». Это мы всей толпой на четыре места ломились! Что, не веришь?

Верить, конечно, не хотелось. Но что-то подсказывало: Димка, а вернее тот, кто всё это Димке рассказал, – не врет. Может быть, преувеличивает немного с досады, но не врет.

– Да и видел я работы ихних выпускников, – сказал Димка, – ходил на выставку. «Строители Братской ГЭС», «Строители ЛЭП-500», «Строители нового города». Фотографии раскрашенные!.. Ладно, по весне – один хрен – всё равно в армию заметут, – и Димка, дурачась, пьяновато пропел: – Говоря-ат, не повезет, если черный кот дорогу перейдет!..

Это была самая популярная песенка минувшей осени. По радио она звучала каждый день. В музыкальных магазинах замученные продавщицы вывешивали объявления: «Пластинки "Черный кот" нет!»

– А пока наоборот – только черному коту и не везет, – уже мрачно закончил Димка. – Ладно, отслужу – посмотрим! – и вдруг снова ухмыльнулся, хлопнул Григорьева по плечу: – Ты что, из-за меня такой кислый?

Они вернулись в комнату. Как раз тогда и появился в телевизоре Косыгин. Григорьев стал было к нему прислушиваться, но тут Марик, кивнув на экран, заговорил о том, что в наше время надо заниматься только точными науками.

– Тут ничего от политики не зависит, – рассуждал Марик, – делай свое дело, и тебе неважно, кто во главе – Хрущев или Косыгин. Сумма углов треугольника от этого не изменится, и кремниевый диод не перестанет ток выпрямлять. А сейчас самое перспективное дело – ЭВМ. Вот за чем будущее! Лет через десять на каждом производстве будет вместо директора управлять ЭВМ, на любом, самом паршивом заводике – сколько куда металла подвезти, сколько какому цеху деталей сделать. А через двадцать лет – по всей стране все ЭВМ объединятся в одну систему, которая всё будет знать: где, что, вплоть до последнего зернышка и гайки. Ни в Америке и нигде такое невозможно, а у нас возможно. Потому что – социализм. Вот когда его преимущества по-настоящему проявятся! Порядок наступит! Все практические дела будут решать ученые с ЭВМ, значит, и страной будут управлять. Политические деятели станут чем-то вроде священников – мораль проповедовать. Всё будет автоматизировано, рабочий день сократится, всего будет в изобилии. Вот так и настанет коммунизм – благодаря НАУКЕ! К тому времени научатся ЭВМ прямо к человеческому мозгу подключать – через биотоки. Такой простор откроется для творчества! И жить наше поколение будет необычайно долго!..

Димка во время этих мариковых рассуждений куда-то исчез, пообещав, что скоро вернется.

Григорьев с Мариком просидели почти час, и вдруг Димка вернулся – не один, а с девушкой, низенькой, грудастой, круглолицей толстушкой. Грохнул на стол еще один «фауст» и провозгласил:

– А это – Любочка! Если ее переставить… – он дернулся и закрылся от нее ладонью, словно в испуге, – ой, не Любочку, буквы переставить, получится Бу-улочка!

Люба хохотала, поглядывая на Марика и на Григорьева. Димка, блестя глазами и оскаливая волчьи зубы, говорил:

– Я сам человек неуравновешенный, и Любочку люблю за то, что неуравновешенная!

Та вскинулась:

– Чем это я неуравновешенная?

– А я никак не могу понять, что в тебе перевешивает – грудь или зад!

Люба замахнулась на него как будто в ярости, они с минуту боролись, Димка хохотал. Потом они успокоились, Димка разлил еще вина по стаканам.

Марик почти не пил, а у Григорьева уже горячо кружилась голова. Комната, лица, звуки голосов разноцветно и гулко колыхались вокруг. Он думал о том, что Димка много пьет, и сам он тоже – поддается ему. И еще думал о том, что всего полгода прошло после школы, а они трое уже отделены друг от друга. Марик – своей наукой, он сам – любовью к Нине, Димка – своей неудачей, вином (зачем он столько пьет!), этой девицей…

Димка уже не хохотал. Он гладил Любочку по толстой спине, гладил всё ниже, и что-то говорил, говорил, точно воркуя, склоняясь к ней. А она, хоть кривилась в едкой улыбочке, притихала под его рукой, словно кошка.

Да, они разъединены, их быстро разносит в стороны течением. Неужели ничего уже не сделать?..

5

Вдали, в темноте, медленно двигались по Пулковскому шоссе – от Ленинграда и к Ленинграду – светлячки автомобильных фар. Кто-то минует поворот к аэропорту. Кому-то не нужно улетать.

Невидимым громовым шаром покатился по бетону разбегающийся лайнер. Дикторша прокричала объявление очередной посадки. Он невольно прислушался. Нет, конечно, это еще не его рейс.

Аля заметила, как он машинально вскинул голову и на миг застыл в напряжении. Губы ее искривила усмешка.

– Чего ты хочешь? – ощетинился Григорьев. – У меня через двадцать минут посадка! Я усталый, злой, мне ночь не спать – с самолета на завод! Зачем приехала? Если надумала уйти, могла бы подождать с таким радостным известием, пока вернусь! Или так не терпится почувствовать себя свободной?

Он ждал, что Аля в ответ заведет свое обычное: «А тебе обязательно – либо черное, либо белое! Если не кидаешься тебе на шею, значит, уходи прочь! Ты думаешь только о себе, ты устал, конечно! Мое состояние тебя не интересует…» Даже на это он был бы сейчас согласен.

Но она сказала, не то спрашивая, не то утвердительно:

– А тебе обязательно хочется, чтобы я была виновата. Тебе так будет легче.

Лето 1965-го было такое холодное и дождливое, какие даже в Ленинграде выпадают редко.

В начале июня провожали Димку в армию. Григорьев привез в подарок блок «Трезора», самых лучших тогдашних сигарет – болгарских, длинных, с фильтром.

– Ты что! – засмеялся Димка. – Лучше бы «Памира» купил по десять копеек! «Трезор» среди солдатиков не покуришь: только достанешь – пачку вмиг расхватают!

В комнате, где они когда-то занимались, у накрытого стола сели на прощанье вчетвером: Димка, Стелла, Александра Петровна и Григорьев. Марик не приехал, у него уже началась сессия, назавтра – первый экзамен. Марик только позвонил. Телефон висел в коридоре, Димка выбежал туда, и слышно было, как он кричит в трубку: «Спасибо, Тёма! Спасибо, старичок! Обязательно!..»

Коротко постриженный Димка, несмотря на возбуждение, был каким-то непривычно сосредоточенным. Почти не пил.

Григорьев смотрел на него, и даже не верилось, что он действительно провожает Димку в армию. Во взрослую, тревожную и суровую жизнь. В чем-то испытывал неловкость перед другом, в чем-то завидовал ему.

Александра Петровна молчала. Всё время казалось, что она вот-вот заплачет. А Стелла тянулась поговорить с Григорьевым. Расспрашивала, как он учится, и при этом смотрела прямо в глаза, внимательно и странно. Он смущался. По его мнению, Стелла не проявляла тех чувств, которые должна проявлять сестра, провожающая любимого брата на трехлетнюю службу.

Димка запретил идти с ним на сборный пункт, и, когда подошло время, решительно поднялся из-за стола: «Всё, прощаемся!» Обнял и поцеловал мать. (Та, наконец, заплакала, еле слышно, всхлипывая. Покатились слезы по щекам.) Обнял и поцеловал Стеллу. И вдруг, отстранившись, непонятно для Григорьева яростно погрозил ей пальцем: «Смотр-ри у меня!» И взял чемодан.

Григорьев и Димка вышли на улицу вдвоем.

– Жалко, что Тёма не приехал, – сказал Димка.

– У него завтра самый трудный экзамен, – попытался заступиться Григорьев.

– Да я не обижаюсь, – сказал Димка. – Тёма есть Тёма. Он свою науку ест, с наукой спит. Молодец…

– С Любой-то попрощался? – спросил Григорьев, чтобы увести разговор от Марика.

Димка сперва и не понял, о ком это. Потом сообразил, снисходительно усмехнулся:

– Ты что! Этих посикушек, знаешь, сколько! Только покажи… – Продолжая улыбаться, вдруг посерьезнел: – Со всеми, со всеми я уже простился, и с ханыгами, и с блядями. И черт с ними! Сегодня хотел только с тобой и Тёмой. Тот позвонил, ты приехал, – ну и хорошо!.. Всё, дальше не ходи!

– Я тебя до конца провожу.

Димка мотнул головой: «Нет!» И в лице его, в зеленых шальных глазах было что-то незнакомое, стремительное. Он обнял Григорьева, поцеловал в щеку и быстро пошел, взмахивая свободной рукой (другую оттягивал тяжелый чемодан). Что-то разрушалось, последние ниточки натягивались – вот-вот оборвутся.

Шагов через тридцать, прежде чем свернуть за угол, Димка обернулся и прощально помахал ему, оскалившись белозубой улыбкой.