Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983 - Михаил Александрович Лифшиц

время каждый из нас проделал свой путь, и наши пути в некоторых отношениях разошлись. Как я вижу из его «Эстетики» и особенно из его статей, излагающих содержание его будущей «Онтологии»182, старик пошёл в сторону тех философских настроений, которые модны сейчас на Западе, отчасти возвращаясь к взглядам своей молодости. Он подчёркивает теперь не объективную диалектику познания, исходящую из теории отражения, а субъективно-действенный момент. Конечно, это даровито, интересно, но, с моей точки зрения, автор слишком самонадеянно берётся за обобщение первых принципов социальной философии. Не примите это за манию величия, это просто память о прежнем опыте – если бы мы продолжали наше теоретическое общение, он шёл бы в более верном направлении. Разумеется, за то, что происходит на таком большом расстоянии от меня, я не отвечаю. Самое забавное состоит в том, что сам Лукач приближается теперь к точке зрения гонителей «школы Лукача» (например, во Франции, и не только), переодевающих обыкновенный субъективизм двадцатого века в марксистские фразы.

Вот всё, что я могу ответить на Ваш сложный вопрос. Пишите в своём предисловии, что хотите, но остерегитесь, пожалуйста, чтобы старик не был задет. За мою «славу» не беспокойтесь. Если у меня будет время и возможность, если я сумею опубликовать хотя бы некоторую часть моего эпикурейского запаса идей, дело о моей мнимой зависимости от Лукача будет, как говорится, пересмотрено. А если даже этого не случится, то личные обиды, при всей их болезненности для нас, не являются последним нравственным рубежом, на котором стоит сражаться.

Вы пишете, что мои работы нужны Вашему обществу для возобновления или даже основания марксистской традиции. Хотелось бы думать, что это так… Во всяком случае, «Кризис безобразия» вышел сейчас на болгарском языке, выходит и по-немецки в Дрездене183. Признаться, я не думал, что эта книжка, состоящая из отдельных статей, довольно случайных, может иметь такой отклик, даже у нас. Отклик весьма различный, но он есть. Поживём – увидим.

Мы с Л.Я. очень обеспокоены Вашим здоровьем, и сердцем мы с Вами. Надеюсь, что все испытания поведут к добру.

Искренне Ваш Мих. Лифшиц

14 февраля 1971 г

Дорогой друг!

Мы с Л.Я. думали, что Вы уже переступили порог клиники, и надеялись получить известие от победившего болезнь, здорового Владимира. Но оказывается, что медицинские боги всё ещё мучают Вас тяжким ожиданием. Знайте, во всяком случае, что два сердца здесь бьются за Вас.

Я рад, что работа над моим сборником поддерживает Вашу бодрость; меня самого такие дела не избавляют от уныния. За долгую жизнь сделано так удивительно мало, и всё это какие-то побочные продукты, сочинения по случаю, заметки на полях. Удивительно мало открыто из невидимой части льдины. Наверно, в этом я сам виноват. Елена Феликсовна когда-то смеялась надо мной, что я всё стремлюсь к «адэкватной форме», а покойный Гриб имел обыкновение говорить, что мы создаём себе условия для работы, пока за этим занятием не пройдёт вся жизнь. Хорошо, что какие-то отклики в чьих-то душах всё же возникают, несмотря на магнитные бури нашего времени, создающие то, что моряки называют «девиацией компаса».

Мне нужно оправдаться перед Вами. Некоторые Ваши упрёки справедливы – я действительно не послал Вам статей о Гегеле и ещё кое-чего из того, что Вы упоминаете в своём письме, но это не от лености. Вы спрашиваете, так ли это трудно? Да, не совсем и легко. Ведь рукописи, даже копирующие то, что было уже в печати, суть всё-таки рукописи. Удобно ли их посылать – не знаю. Кажется, я посылал Вам отредактированный текст моей статьи «К пятидесятилетию со дня смерти Маркса», но Вы говорите, что не получали её. Кстати, я послал Вам по Вашей просьбе два тома «Эстетики» Гегеля, послал заказной бандеролью. А Вы получили их? Судя по Вашему молчанию – нет. Из всего этого видно, что наш век менее приспособлен к таким коммуникациям, чем времена дилижансов. Вот почему я и не берусь посылать Вам мои рукописи. Это не по правилам. Пошлю вот ещё раз немецкий текст последней статьи о Марксе, напечатанный у нас в Москве, хотя, кажется, один раз я Вам его уже посылал.

Вы спрашиваете меня, что я имел в виду, говоря о влиянии моих взглядов на «шекспироведение». Отвечу на это, что в моих статьях против вульгарной социологии, как иллюстрация, приводилась трактовка Шекспира, в которой я видел художника, чьё творчество было отражением трагедии «старой весёлой Англии» с её мелким, независимым крестьянским землевладением, «йоменри». Эту народную в своих истоках позицию Шекспира мы выдвигали как нечто противоположное тем общественным силам елизаветинской поры, которые представляли слияние старого феодального зла с новым – капиталистическим. Такой взгляд решительно отличался от точки зрения всех тогдашних авторов, которые писали о Шекспире, делая его выразителем интересов «капитализирующегося дворянства» и «новой знати». Специально о Шекспире я ничего не писал, хотя выступал не раз с докладами, в том числе, помнится, в Театре революции, когда там собирались ставить «Ромео и Джульетту» в постановке покойного режиссёра Попова. Мой взгляд был довольно точно изложен В. Кеменовым в журнале «Литературный критик» и даже, если память мне не изменяет, в «Правде»184. С тех пор общая трактовка Шекспира, как и Сервантеса и других сложных фигур истории литературы, стала другой. У меня эту перспективу заимствовал также наш специалист по Шекспиру Аникст, который признаётся в этом, делая надпись на книге, но, разумеется, не публично. Да, поворот в эту сторону был общий, хотя существо дела, к сожалению, мало изменилось. Приняли больше внешнюю сторону.

Что касается Лукача, то его анализ переписки Маркса и Энгельса с Лассалем – прекрасная работа. Но, если память мне не изменяет, небольшой оттенок различия в подходе у нас был. Из моего отношения к Шекспиру не вытекает, что его позиция есть защита старины, патриархальных ценностей. Я думаю, скорее, что все великие художники прошлого представляют определённый тип единства старого и нового, имеющий столь же определённую связь с крестьянской народностью и самой глубокой ветвью гуманизма эпохи Возрождения (такой, например, как у Монтеня и Шекспира, кстати, и у Рабле). Другой тип представлен именно рыцарями первоначального накопления, союзом феодального рабства с беспощадной, оправданной римским правом, буржуазной частной собственностью. Этот взгляд я, конечно, вывел из различия между двумя типами прогресса, двумя типами единства добра и зла в истории, двумя лагерями классовой борьбы у Ленина.

Модный у нас теперь Пинский, которому всё это досталось не из первоисточника, а через посредство В. Гриба, изложил фактически оттенок мысли Лукача, превратив его в совершенную односторонность. В его изображении Шекспир не представитель гуманистической культуры, имеющий свою высокую, хотя