Волчья ягода - Ольга Егорова

Так и вышло – до самой смерти пронянчила. А после ее смерти нянчить было уже некому.

В детский сад Федьку не взяли. Из-за частых простуд не успели сделать несколько обязательных прививок – врач сказал, что непривитого ребенка взять в детское учреждение не имеет права. Пробовали нанимать Федьке няньку, но у того каждый раз начинались истерики, и ни одна нянька в доме так и не прижилась.

Кому-то из них двоих нужно было оставить работу. Конечно, логичнее было бы, если бы это сделала Татьяна. Потому что зарплата кандидата наук в институте биологии в качестве источника существования для семьи из трех человек в принципе не могла рассматриваться. Арсению бросать фирму, которая создавалась с таким трудом и только-только начала приносить ощутимые доходы, было по меньшей мере глупо.

После грандиозного скандала Татьяна все же взяла отпуск за свой счет – на три недели.

Как будто бы эти три недели могли решить проблему…

Но все разрешилось гораздо раньше – не просидев с Федькой и десяти дней, жена собрала вещи и ушла из дома. В это время она как раз дописывала докторскую, посвященную селекции бахчевых культур, в частности арбузов, на молекулярном уровне. Ее, как видного ученого, пригласили в Москву, где вопрос селекции бахчевых культур, по всей видимости, был наиболее актуален.

Через месяц развод оформили официально.

Арсений весь этот месяц на работу не ходил, полностью отдав фирму в распоряжение своего зама Митьки. Потом наконец удалось решить вопрос с прививками, и еще через две недели, после того как Федор смог спокойно оставаться в детском саду на весь день, он вернулся на работу.

«Вернулся на работу» – не совсем подходящее определение. Он погрузился в работу, ушел в нее весь без остатка, и все те, кто знал его достаточно близко, понимали, насколько тяжело сейчас ему, этому сильному, ироничному, порой грубоватому, но такому беспомощному перед своим горем мужчине.

Понимала и Ася. Но лишь бросала украдкой сочувственные взгляды, а утешить и не пыталась – знала, что в лучшем случае нарвется на грубость, а в худшем…

В худшем и с работы можно вылететь. Однажды уже имел место такой прецедент, когда одна из новых сотрудниц, младший технолог Юля Теплова, попыталась пожалеть Арсения Волка и произнесла в присутствии еще трех сотрудников пламенную обвинительную речь в адрес его бывшей жены.

Арсений слушал молча, с каменным, ничего не выражающим лицом. Только зрачки заметно сузились, превратились в крошечные черные точки, а глаза, и без того светлые, посветлели еще сильнее. И пальцы под столом сжались в кулаки, но этого никто не видел.

Юля Теплова говорила искренне, даже слезу пустила, жалея принародно своего несчастного начальника. А когда она наконец закончила, в приемной воцарилось ледяное молчание. Слышно было даже, как потрескивает огонек сигареты у зама Митьки, который отчего-то стряхивал пепел прямо на пол, позабыв о существовании пепельниц.

– Вы все сказали? – спокойно и, казалось, равнодушно поинтересовался босс у проявившей сочувствие девушки.

Юля растерянно захлопала глазами, впервые почувствовав: что-то не так.

– Все, – пролепетала она робко и, оглядевшись по сторонам, заметила, что все отводят взгляды в сторону и никто не решается встретиться с ней глазами.

– Вот и замечательно. Думаю, при вашей добросердечности вы легко подыщете себе работу… в другом месте. Санитаркой в больнице, например. Или в санатории… для инвалидов. А у нас здесь, извините, бизнес. Надеюсь, проблем с написанием заявления об уходе по собственному желанию не возникнет. В противном случае мне придется уволить вас… по статье.

После этих слов Арсений поднялся и молча вышел из приемной…

Юля, конечно же, заявление написала. И он подписал это заявление, хотя в глубине души чувствовал себя ничтожеством, мерзким и отвратительным насекомым, которому не место среди нормальных людей с нормальной психикой, с нормальными человеческими чувствами. Ненавидел себя, но ничего не смог поделать. В памяти ни о чем не подозревающей несчастной Юли Тепловой он так и остался, наверное, жестоким тираном, тупоголовым «новым русским», возомнившим себя властителем мира…

А для остальной команды этот эпизод стал уроком. Теперь все знали не понаслышке о том, что Арсений Волк зализывает свои раны без свидетелей и не дай Бог намекнуть ему на существование этих ран или, еще хуже, предложить свою помощь – он оправдает свою фамилию и будет беспощаден, как дикий зверь.

Его единственная слабость как раз и заключалась в неспособности эту слабость признать.

Ася понимала это точно так же, как понимали все остальные. Хотя, конечно же, не могла даже представить себе, что в жизни шефа все намного хуже, чем видится со стороны.

На работе можно было отвлечься. Можно было загрузить мозги по полной программе и не думать ни о чем больше, кроме работы. Но когда после напряженного дня Арсений возвращался домой, начинался настоящий кошмар.

Федор все время плакал.

Не помогали никакие увещевания. Не помогали разъяснения о том, что мужчины не плачут. Федор отказывался быть мужчиной. Он мог отказаться от всего на свете, лишь бы только вернулась мама.

– Мама не вернется, – повторял Арсений и стискивал зубы, чтобы не зареветь в один голос с маленьким Федькой. Он просто не мог себе этого позволить, потому что из них двоих хотя бы кто-то один обязан был оставаться мужчиной.

«Как она могла? – думал иногда Арсений, разглядывая зареванную мордашку Федьки и вспоминая жену. – Как можно было вот так запросто отказаться от сына? И во имя чего? Во имя селекции арбузов… подумать только…»

Он смотрел на Федьку, на его черные вихры, на узенькие, такие беспомощные, девчоночьи плечи и чувствовал, что не в состоянии постигнуть случившееся. Для него это было равносильно тому, чтобы представить себе бесконечность. Выше пределов возможностей человеческого разума…

– Мама не вернется, – снова повторял Арсений.

Он дал себе обещание, что никогда и ни за что в жизни не станет обманывать сына. Пусть так больнее, но все же лучше, чем кромсать душу по кусочкам, оставляя жалкую каплю надежды, которой не суждено сбыться.

Федька стал понемногу успокаиваться лишь через три месяца. Глаза по-прежнему были грустными, но он уже не плакал, не спрашивал больше про маму, зная наперед, что ответит отец.

Татьяна даже не звонила. Решила, что так будет лучше для ребенка. Хотя, конечно же, лучше и удобнее было прежде всего для нее самой. Арсений иногда удивлялся: и как это Федор умудрился так сильно привязаться к матери, которую за четыре с лишним года своей жизни практически не видел? Татьяна вечно пропадала на каких-то научных конференциях и симпозиумах, выходные проводила или в библиотеке, или у подруг, таких же, как и она сама, сдвинутых на арбузах. Или, может быть, на дынях или тыквах… Все подруги у Татьяны были бездетными, и она вечно злилась, что хлопоты о маленьком Федьке крадут у нее драгоценное время, которое она могла бы посвятить науке.