Люблю и ненавижу - Татьяна Москвина

«А что было дальше? Что было потом? – Не было дальше. Не было потом.» (Если помните, этой репликой Вивьен Ли заканчивается картина «Леди Гамильтон»).

Шучу, конечно. Много чего было потом. «Шел дождь, и перестал, и вновь пошел…». Зритель перестал ходить в театр, потом опять стал ходить. Открылись «Театр Луны» и «Театр Дождей», театр «Особняк» и театр «Остров». За ударный труд Малый драматический театр Льва Додина стал Театром Европы. Роман Виктюк изобрел театр Романа Виктюка. Вышло сто тысяч интервью с Анатолием Васильевым, где он удивительно образно рассказывал, что такое драматическое искусство. Появилась и окрепла мастерская Петра Фоменко. Марк Захаров понял, что власть – не враг искусства, но в своем творчестве почему-то постоянно утверждал противоположное. Кама Гинкас упорно работал над сокращением сценического пространства и готов, кажется, поставить спектакль на столе. Бодрыми шагами, лихо усмехаясь, на сцену ворвалась неугомонная сеньора Антреприза.

Режиссеры-авторы, действительно обладающие художественным мышлением, в общем, сделались куда менее заметными и величавыми. Притихли. Углубились в себя и свое. Давно перестали поучать или вещать, если и занимались этим когда-то. Фоменко, Гинкаса или Додина редко увидишь по телевизору, а если и увидишь, то смотреть они будут куда-то вбок, говорить тихо, улыбаться печально. Они стали похожи скорее на монахов в миру, монархи же нынче другие. Вперед, на общественную авансцену выдвинулись – Руководители.

Рассматривая нынешнее положение дел в драматическом театре – уже без света волшебного фонаря, когда режиссеры казались такими всевластными и всезнающими, такими чудесными и легендарными – сначала теряешься от хаотической пестроты картины.

Пожалуй, главный режиссер как основной автор-вседержитель театра, свергнут. Нередки ситуации, когда истомленный театральный организм ждет властителя – а его нет и нет. Некого назначать. Управляющие культурой мечтают, что вот, появится некто, умный как Эфрос, волевой как Ефремов, сообразительный как Захаров и невозмутимый как Любимов – а по театральным столицам бродят какие-то сомнительные зачарованные хиппи, которые в состоянии поставить спектакль, но и только. Где столбовая дорога, а звериные тропы, не разберешь. Запутанные театральные эксперименты идут в огромных залах, а ясное, классическое искусство ютится в крошечных пространствах. Художественная индивидуальность многих театров постоянно размывается, так что они делаются похожими друг на друга, и режиссеры и актеры легко кочуют по пространствам, образуя непрерывный веселый хоровод.

Нет ничего главного. Любой, самый расхваленный спектакль можно абсолютно спокойно не смотреть. Потенциальный зритель, читая о том, что «режиссер С., постановщик нашумевшего „Пластилина“, выпустил новый спектакль» обычно не испытывает никакого желания немедленно узнать, где и как шумел упомянутый пластилин. Шумел – и на здоровье. Вместо обязательного списка того, что принято в хорошем обществе к непременному просмотру, образовалась достаточно свободная и широкая система предпочтений. А театральные организмы поделились не на советские и антисоветские, художественные и антихудожественные, классические и экспериментальные, а на большие – и малые.

Над малыми организмами колдуют, как правило, режиссеры разных степеней таланта, но общего типа сознания, те самые все определяющие авторы, ставшие из монархов – монахами. Здесь, на отвоеванной делянке режиссерского авторства, иерархия главного и побочного – существует. Триумвират Петра Фоменко, Льва Додина и Камы Гинкаса парит на солидной и законной высоте. Здесь все серьезно. Здесь осваивается русская классика, актеры слаживаются в ансамбль, психические энергии распускаются широко и вольно, как степные тюльпаны, и на каждом эстетическом сантиметре можно поставить клеймо «Сделано таким-то». Сюда не забредают профаны поржать и поглазеть на «такого-то». Здесь не всегда уютно, но всегда интересно…

Прекрасно, чего же лучше, но отчего этот тип театра, вполне классический, обретается в столь малых пространствах?

А оттого, отчего Кама Гинкас не прижился в свое время в МХАТе, Льва Додина не пригласили главрежем в БДТ, а Петра Фоменко вытравили из Ленинградского театра комедии. Для упомянутых театров эти режиссеры могли бы стать долговременным художественным спасением. Но вот смогли бы они ими долговременно руководить или нет – это вопрос.

Большими театральными организмами нынче руководят – руководители. Профессия: начальник. Руководитель – это такой человек, которого никто не может съесть, напротив того, он сам может кого угодно съесть. Руководитель, будь он из актеров, директоров или завлитов, прошел огонь, воду и медные трубы. Он пережил бунтарское время перестройки, когда озверевшие театральные коллективы сметали начальство и требовали свободных выборов. Он сделал все возможные выводы. Бунты упразднены. Руководитель – это полномочный и полновластный представитель инерции театрального организма, нацеленного на выживание, а не на решение художественных задач. Руководитель – бог, царь и герой целебной и спасительной конъюнктуры, хранитель постоянной температуры театрального тела. Режиссеры очень любят родить театр, довести до расцвета, а затем умертвить. Руководители ограждают существование доверенного им театроподобного организма от подобных острых процессов.

Смерти больше нет. Есть вечная жизнь. Один спектакль лучше, другой хуже – что так волноваться-то. Руководители жизнерадостны, спокойны, положительны, шутливы, общительны. Они приятны начальству, приятны зрителям. Руководителям нравится жить, получать премии, справлять юбилеи, чувствовать себя частью большой хорошей культуры большой хорошей страны. Их гладкий упитанный симпатичный облик действует как антидепрессант. Руководители прекрасно округло говорят. Они вообще прекрасны. У них подрастают чудесные гладкие симпатичные дети, сплошь талантливые и активные. Кроме того, Руководители несомненно интеллигентны и всегда могут процитировать Пушкина и Чехова. «Спокойствие, только спокойствие – дело-то житейское» – девизом горит на фронтоне театра, руководимого Руководителем.

У руководителей есть одна интересная особенность: режиссер может стать руководителем большого театрального организма и войти в затяжную историю любви-вражды художественного и начальственного внутри одного сознания (Марк Захаров), но руководитель редко стремится стать режиссером, и чем он умнее, тем меньше его стремление. Ведь поза хозяина, выбирающего из художественного рынка своего времени подходящего работника-режиссера, куда спокойнее и выгоднее.

Заглянем теперь сюда, на современный рынок режиссуры.

Режиссер драматического театра – по– прежнему довольно престижная, мужская по преимуществу, профессия. Образованный, волевой, работящий режиссер с репутацией, готовый к странствиям и некоторым неудобствам быта, вполне может заработать приличные деньги. Не горы золотые, конечно, но и не медные гроши. Довольно высок спрос на режиссуру тихого провинциального консервативного вида, когда режиссер спокойно, более – менее грамотно, без всяких новаций, производит свои ритуальные постановочные жесты. Катерина выходит справа, Борис слева, пошли-пошли – стоп! – начали. Тишь, гладь, Божья благодать, кресла бархатные, глаза слипаются, это и есть культура. Желающие навестить Большой драматический театр Санкт-Петербурга могут с удивлением увидеть, что подавляющее большинство спектаклей театра подписано не известными в городе именами, а именем Николая Пинигина, скромного труженика провинциальной разводки. Грамотно, серо, скучно – но, видимо, это и действует успокоительно на руководство театра. А то придет буян, грубиян, начнет шерстить труппу, приносить гадкие сомнительные пьесы, мучить артистов, напрягать критику. Про спектакли Николая Пинигина хоть убейся, ничего написать невозможно – стало быть, стоит в БДТ благословенная тишина и даже мухи не жужжат, потому что сдохли от скуки. Но таких, как Пинигин, много, и Руководители их обычно любят – за личную скромность и художественную простоту.

Да, любить-то любят, но понимают, что для шума и блеска нужны другие. О которых всегда есть, что написать, даже когда они производят решительную абракадабру. Смельчаки, пытающиеся разговаривать на художественном языке от азов до зауми. Работники мизансцен, трактовок, пауз и антрактов. Дрессировщики хищных зверей (актеров)…

Написала я это и вмиг представила себе этих зачарованных странников, промотавшихся фокусников, усталых и проворных акробатов, у которых ничего нет, кроме пестрой репутации, вечных странствий и маленького платочка в кармане, который они расстилают – чтобы начиналось представление. Говорливые интеллектуальные товстоноговцы – любители сравнивать двадцать переводов Шекспира между собой, беглые прибалты – экстремисты, мистически обольстительно и лукаво улыбающиеся ученики Васильева с обязательной буйной растительностью на голове, шаловливые последователи Виктюка с непременным маркизом де Садом в кармане… не могу сказать, что я вот так всех безоговорочно люблю, но что-то в их существовании меня живо трогает. Зеркало тролля разбилось в сказке на тысячи осколков и застряло в глазах невинных жертв – а идеал театра разлетелся на сотни образов и они поселились в умах режиссеров-странников. Если это не конъюнктурщики и не самозванцы, то всегда безумцы и мечтатели. Все что-то придумывают, кропают, сочиняют композиции, восхищаются актерами, говорить не умеют, стеснительны, тревожны, неприхотливы в быту, аполитичны, нелепы, несчастливы, думают коротко, неперспективно – на один спектакль. Потом думают о другом спектакле. Критики пишут: о, у вас, батенька, эволюция. Режиссеры пугаются.