Клоака - Эдгар Доктороу

Капитан коснулся пальцами полей шляпы, концы отданы, и пароходик медленно отваливает от пристани, беря курс на Манхэттен.

Мне приходилось плавать вниз по реке на колесных пароходах, ходивших в то время от Пафкипси до Медвежьей горы. Ветер и течение добавляли кораблям скорости, и Саре Пембертон, скорее всего, казалось, что они не плывут, а летят навстречу своей судьбе. Приблизительно через час мать и сын уже увидели небо над городом, затянутое дымом бесчисленных заводских труб. На западе виднелся порт с массой корабельных мачт, устремленных в небо. Казалось, что это иглы, намертво пришившие небо к земле. Но вот судно приблизилось к северному берегу острова, и взору Сары Пембертон открылся гигантский сияющий и гремящий мир. Это совершенно небывалое ощущение. Вам начинает казаться, что ваше суденышко превращается в ничтожную песчинку. Вокруг вас беспрестанно движутся огромные паромы, сама вода начинает бурлить и клокотать, как… Нью-Йорк. Вы продвигаетесь мимо леса гигантских мачт, слышите пронзительные крики портовых грузчиков, огибаете батарею старинных береговых орудий, горизонт кажется вам скоплением парусов и труб, горделивых клиперов и кораблей береговой охраны. Временами рядом с вами, заслоняя небо, вырастает железный борт лихтера, о который с гулом бьются морские волны.

Вот так миссис Пембертон и ее сын приплыли в наш город. В моих бессонных грезах мне привиделось, как Ноа окунается в водоворот той жизни, где дети лишены имен. Мне кажется, что современная цивилизация демонстрирует нам полную неспособность общества сохранить имена всех своих детей. Вас это не потрясает? В племенах дикарей и в деревнях современных пастухов каждый ребенок имеет свое имя. Но в нашем великом промышленном городе дети лишены этой роскоши. Даже в наших газетах, из которых мы черпаем знания о самих себе, дети единственные, кто остается безымянными.

На пирсе Ноа понял, что предстоит еще одно путешествие. Точнее сказать, поездка. Он больше ничему не удивлялся. Даже мой город не смог поразить воображение Ноа. Около пирса было полно наемных экипажей. Носильщики, ни о чем не спрашивая, взгромоздили на плечи сундуки и чемоданы. Со всех сторон нищие протягивали руки за подаянием. Под ногами свою милостыню выпрашивали голуби. Мальчик знал, что ему предстоит поселиться в доме его тетки Лавинии, старухи, о которой ему было известно только то, что у нее нет детей. Вот он уже в карете, в ушах его звучит нескончаемая грубая музыка суетной городской жизни и грохот колес бесчисленных экипажей. Карета неспешно тащится по Одиннадцатой авеню по направлению к Вест-Сайду. Легкие мальчишки, привыкшего к сельским просторам, впервые в жизни вдыхают смрад протухшего мяса, несущийся со скотобоен, и запах скученного скота со скотопригонных пунктов. Может быть, Ноа показалось, что он приехал не в большой город, а оказался в недрах огромной разделанной туши.

Сара Пембертон, способная своим спокойствием смягчить самую страшную и неприятную ситуацию, несомненно, взяла своего сына за руку, улыбнулась и сказала… Что она могла сказать? Что скоро они увидят Мартина, того самого Мартина, который отныне станет членом их семьи.

Но все же я узнал о Мартине Пембертоне то, что позволило мне наконец уснуть. Мартин существовал на свете не сам по себе и не только для себя. У него была мать, которая заботилась о нем, пока он учился в колледже, и маленький брат, который его обожал. Мы можем иметь какие угодно принципы и носиться с ними наперевес, готовые поразить этими самыми принципами первого встречного-поперечного. Но у нас есть матери и братья, для которых мы делаем исключение, которых никогда не отвергает наш все на свете отвергающий разум. Я могу подтвердить это собственным опытом общения со своей сестрой Мэдди. Ради нее я готов на все, даже на посещение обедов Исправительного общества. Я, конечно, не мог сказать, где в данный момент находится Мартин Пембертон, но мне было совершенно ясно, чем он занимается. Он начал преследование, пустился в розыск. То, что удалось выяснить мне, было Мартину давно известно, и он знал намного больше, чем я. Но того, что знал я, оказалось достаточно, чтобы принять вдохновенное, хотя и не вполне обдуманное решение еще глубже впутаться в дела семейства Пембертонов и рассеять мрак моих неясных подозрений. Короче, я тоже пустился в погоню.

* * *

Как главный редактор «Телеграм», я имел право на ежегодный недельный отпуск. Подразумевалось, хотя это было нигде не оговорено, что отпуск следует брать летом. В это время года всеми овладевает слабость и истома. Мостовые пышут нестерпимым жаром. Санитарная служба ежедневно убирает с улиц трупы павших от зноя лошадей, а «скорая» подбирает бедолаг, которых сразил тепловой удар, и свозит их в Бельвью. И самое главное заключается в том, что те, кто остается жив и здоров, испытывают такую вялость, что не способны произвести на свет Божий мало-мальски достойную внимания новость. Учитывая это обстоятельство, я решил воспользоваться своим правом на отпуск.

Для начала я решил рассказать все, что мне было известно, Эдмунду Донну, капитану муниципальной полиции. Вряд ли вы способны оценить всю необычность моего шага. В те времена было не принято доверять важные дела полицейским чинам. Муниципалы являлись организацией с санкционированным правом на воровство. Изредка они прерывали сбор дани и выходили по ночам на улицу опробовать свои дубинки на черепах ни в чем не повинных прохожих. Полицейские должности, как правило, покупались за деньги. За любое продвижение по службе — от сержанта и лейтенанта до капитана и выше — люди платили окружению Твида. Даже рядовые полицейские должны были платить, если хотели получить под опеку более или менее прибыльные участки. Но муниципальная полиция была большой организацией, в ней служили более двух тысяч человек, и, естественно, в такой массе встречались и исключения из общего правила. Донн и являлся таким исключением, причем одним из самых высокопоставленных. Если какая-то птица отличается от своих собратьев по виду, то натуралисты называют ее выродком. Донн был выродком. Он единственный известный мне капитан, который не заплатил ни гроша за свое назначение.

В нем присутствовало еще несколько атипичных черт — например, он не был ни ирландцем, ни немцем и имел неплохое образование. Как он попал на свою должность, для меня так и осталось полнейшей загадкой. Он жил напряженной жизнью подневольного служаки, как член воинствующего ордена или как представитель государства, посланный в дикую запущенную колонию, населенную темными дикарями. В его присутствии мне всегда казалось, что мой мишурный, нелепый Нью-Йорк — это некий затерянный мир или лепрозорий, куда капитан Донн на всю жизнь прислан миссионером.

Донн, худой и необычайно высокий, при разговоре с кем бы то ни было был вынужден смотреть на человека сверху вниз. Капитан имел длинное узкое лицо, впалые щеки и ямочку на подбородке. Виски и густые усы были побиты сединой, брови лохматые, и, когда он сидел, сгорбив длинную спину так, что сквозь синее сукно кителя выпирали лопатки, почти сходясь на позвоночнике, возникало впечатление, что вы видите перед собой цаплю, взгромоздившуюся на куриный насест.

В своем величии Донн оставался совершенно одинок. Это был мужчина в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Я ничего не могу сказать о его личной жизни — она мне совершенно неизвестна. Он продвигался по служебной лестнице, не проявляя попустительства или потворства мелким грешкам, столь свойственных для полицейского братства. Не то чтобы он являлся воплощенным праведником, нет… Просто это был человек, который не вступал с сослуживцами в тесные доверительные отношения. Его безупречная квалификация никогда не ставилась под вопрос, что для его товарищей-полицейских было скорее минусом, нежели плюсом. До чина капитана Донн дослуживался очень медленно. За это время на своем посту сменилось несколько начальников муниципальной полиции, и каждому из них Донн бывал весьма полезен, когда следовало продемонстрировать публике образцово-показательного полицейского. Поскольку такая нужда возникала редко, то служба у Донна была необременительной и даже, можно сказать, весьма комфортабельной. Время от времени мы писали о нем в нашей газете, разумеется, без всяких напоминаний с его стороны. Мы воспринимали его таким, каким он был, не вникая в сложности и перипетии его карьеры.

Донн с хмурым видом сидел за столом, когда я вошел в его кабинет в здании на Малберри-стрит. Кажется, он даже обрадовался моему приходу.

— Я не оторвал вас от важных дел? — спросил я.

— Оторвали, и я вам очень за это признателен.

Последним унижением Донна стало назначение его в отдел, который занимался классификацией случаев смерти по возрасту, полу, расе, происхождению и по причинам наступления — на смерть от инфекционных заболеваний, естественную и внезапную. Из этих данных ему надлежало составить сводную таблицу за год и сдать начальству, которое, не читая, сдавало этот труд в архив.