Франц Кафка. Узник абсолюта - Макс Брод

Франц как-то пришел меня повидать после полудня – я тогда жил с родителями, – и его приход разбудил моего отца. Вместо извинения он необычайно мягким, успокаивающим жестом поднял руку и на цыпочках прошел через комнату. «Пожалуйста, считайте, что я вам приснился», – сказал он.

Однажды он пошел в Берлинский аквариум с дамой, которая потом мне рассказала, как Франц внезапно заговорил с рыбой: «Теперь я могу мирно на тебя смотреть, я тебя больше не ем». Это было в то время, когда он был твердым вегетарианцем. Если вы никогда не слышали, как говорил Кафка, вам трудно вообразить, как легко у него это получалось. Его речь была лишена искусственности и сентиментальности – эти черты были вообще ему чужды. В своих записях я нашел размышления Кафки о вегетарианстве. Он сравнивал вегетарианцев с ранними христианами, повсюду подвергавшимися гонениям и осмеянию и часто преследуемыми. «В обоих случаях высшее и лучшее распространено среди простых людей». В других изречениях Франца, записанных мной при его жизни, говорится: «Теософия – не более чем суррогат литературы» (слово «литература» было употреблено во флоберовском смысле – реалистическая литература). «Страхование подобно религии первобытных народов, веривших, что можно спастись от напастей различными манипуляциями». «Карл Краус ставит еврейских писателей в ряд и держит их в строгой дисциплине. Единственное, о чем он забывает, что с ним могут сделать то же самое».

Франц как-то сказал мне, что его «любимая мечта» – это «сидеть в лодке и плыть по просторной реке». Говоря о своих головных болях, о страшном напряжении в висках, он как-то сказал: «Это такое ощущение, будто у меня там трескается стекло». Говоря о слегка покрытых снегом елях, когда мы гуляли зимой в Шелезене, он сказал: «У них не бывает таких длительных головных болей, как у меня». В ту пору его волосы густого черного цвета стали седеть на висках. Об одной своей пьесе он сказал: «Единственное, что не является дилетантским в этой пьесе, – это то, что я не читаю ее тебе» (из воспоминаний о Франце Кафке Оскара Баума, Витико, 1929, часть 3). В начале 1911 г. я сделал запись: «В субботу Кафка пошел гулять просто так, безо всякой цели. Он сказал: «Каждый день я мечтаю оторваться от земли». «Со мной все в порядке, кроме самого меня». Он не работал. Днем Франц спал или рассматривал книги по искусству и альбомы о Музее Крафта. В компании он был весел, полон юмора, произносил непревзойденные по остроумию реплики. Когда его спрашивали, что является причиной его печального настроения и почему он не пишет, он отвечал: «У меня сотни дурных ощущений – некоторые из них опасны; правильные мысли или не приходят, или они очень слабы». Когда я заявил, что у пишущего иногда за никчемными идеями могут скрываться лежащие под ними благородные мысли, он ответил: «Это относится к тебе, но не ко мне. У меня только ненужные мысли». Есть запись другого разговора, произошедшего 28 февраля 1920 г. Кафка сказал: «Наши нигилистические мысли могут проникнуть в сознание Бога». В подтверждение этого я стал цитировать гностиков относительно Демиурга, как недоброго творца мира, и учение о том, что мир является грехом Бога. «Нет, – ответил Кафка, – я полагаю, что мы не являемся таким уж грехом Бога, мы – лишь плод его плохого настроения. У него был неудачный день». – «Так можно надеяться на то, что лежит за пределами этого мира?» Он улыбнулся: «Надежды – для Бога, безнадежность – для нас».

Но Кафка обнаруживал мощную интуицию не только в обсуждении таких высоких материй, она была ему органично присуща. То, что нам кажется странным в его замечаниях, было для него совершенно естественным и неизбежным. Он не мог по-другому говорить и писать. Кафке были присущи поэтическая мечтательность и склонность к парадоксально-юмористическим выражениям. Как-то он сказал о человеке, работавшем с ним в одной конторе, наполовину серьезно, в знак признательности, наполовину насмешливо: «Он не думает о том, сколько времени длится его рабочий день, – и тут же задумчиво продолжил: – Но кто-то, возможно, мог бы его убедить, чтобы он следил за этим». Когда мы возвращались домой после ночных скитаний и уже наступило утро, послышались звуки пробуждавшегося города, Франц остановился, прислушался и сказал: «Сверчки метрополиса». Однажды, попросив меня кое-что для него сделать, он сказал: «Прости меня за это, поскольку я не могу простить себя». Одно из его последних высказываний тоже было парадоксальным. Когда лечивший его д-р Клопшток отказался дать ему морфий, он сказал ему: «Убейте меня, или вы будете убийцей».

Когда впервые у него пошла горлом кровь, предвещая туберкулез, он воскликнул (и с тех пор обычно употреблял эти слова для описания выхода из своего болезненного состояния, каким в то время являлся вопрос о планируемой женитьбе): «Моя голова назначила встречу моим легким у меня за спиной!»

Но как бы ни были точны цитируемые высказывания, они не дают полной картины того, какой эффект на окружающих производила личность Кафки. Потрясал не столько его ум, сколько глубокая уверенность, на которой он базировался, и умиротворенность, сквозившая во всех его движениях; ее реально чувствовал каждый, кто находился рядом с ним. Я вновь хочу процитировать своего Гарту: «В его присутствии каждый мог почувствовать, что великое не требует доказательств, оно проявляется само собой, даже если все обстоятельства оказывались против. Благородная основа мира оставалась нетронутой, несмотря на все бесчестья и извращения. Он не говорил об этом. Вообще он очень редко говорил о подобных вещах, а если решался на это, то высказывался весьма неопределенно, прибегая к скользящим легким образам, которые часто выглядели шуткой. Но все его поведение, включая малейшие детали, вплоть до манеры расчесывать волосы, основывалось на твердом убеждении, что существует справедливая, совершенная, чистая и непоколебимо естественная жизнь, и она не нуждается в доказательстве. Эта жизнь существует везде. Но найти, достичь ее – вот что трудно. Отрицать эти огромные трудности он не берется. Потому что видит путаницу и вульгарный комизм бытия более проницательно, чем кто-либо другой. Он знает, что никто не сделает ни шага без того, чтобы не запутаться в сложностях, чтобы не споткнуться. И в то же время это глубокая убежденность в том, что внутреннее совершенство сумеет все превозмочь».

Глава 3

Зарабатывать на жизнь или жить?

18 июля 1906 г. Кафка получил диплом доктора юриспруденции университета имени императора и короля Германии Карла-Фердинанда в Праге.

Он стал работать в суде, то есть проходить обычную неоплачиваемую практику, которой занимаются все юристы, желающие получить место адвоката. У Кафки никогда не было намерения делать карьеру юриста – он лишь использовал этот год как передышку после череды утомительных экзаменов и возможность поискать оплачиваемую работу. Он не хотел быть материально зависимым от родителей ни на один день больше, чем это было необходимо. Его отец никогда этого не понимал и считал такую точку зрения неправильной. В ту пору финансовое положение семьи было достаточно благоприятным. Но Франц сам хотел достичь благополучия. Однако что мешало Францу? Его энергия была направлена только внутрь себя и внешне проявлялась лишь в пассивном упорстве. В этом, может быть, и заключалась его фатальная нежизнеспособность. Он страдал и хранил молчание. К тому же не следует забывать об особенностях его дара, который нельзя было повернуть в практическое русло. Кроме того, ему мешало самобытное восприятие искусства. «Писать – это своего рода молитва», – записал он в дневнике. В самом деле, когда речь шла о выборе профессии, Франц решил, что его будущая работа не должна иметь никакого отношения к литературе. Занятие литературой как ремеслом он считал унижением самого творчества. Заработок и писательское искусство были для него абсолютно несовместимы. «Соединение» того и другого, как, например, в журналистике, Кафка отвергал. В таких случаях он с улыбкой объяснял: «Я не могу этим заниматься». Он оказал на меня влияние в выборе профессии, и я, так же как и он, несмотря на любовь к искусству, превозмогая душевные страдания, стал осваивать прозаическую, сухую профессию юриста и забыл о театре и музыке на многие годы. Сегодня я считаю строгость Кафки в этом вопросе благородной ошибкой и сожалею о сотнях проведенных в унынии часах, высшем даре Божьем, которые ускользнули от меня в пыльной конторе в полном состоянии моей безысходности. Я также скорблю о времени, потерянном Кафкой на его подвижническом пути.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});