Свеча Дон-Кихота - Павел Петрович Косенко

очень сжато и ясно рассказал о том, что над проектом собора в 1504 году работал живописец Браманте, что в его строительстве принимали участие Бернини, создавший наружные колонны, и Микеланджело, которому принадлежит алтарная часть собора. Поэт спокойно, не напрягая память, вспоминал десятки имен, давал лаконичные, но яркие характеристики архитекторов, живописцев, скульпторов итальянского Ренессанса. Когда он кончил, Москвин недоверчиво пожевал губами:

— Ну, Павел Николаевич, стихи у тебя хорошие, а тут ты хватил. Нельзя столько помнить. Сочинил, поди, половину?

— Это нетрудно проверить, — заметил кто-то.

Москвин подошел к книжному шкафу, нашел нужную книгу, минуть пять сосредоточенно листал ее, а затем вернулся к столу и молча поцеловал Павла. Кругом зааплодировали, а Васильев сидел неподвижно, тщетно борясь с победной улыбкой, упрямо поднимавшей уголки его губ.

…А дым тянулся за огнем, стлался, чадил. В конце марта 1932 года Васильев был арестован. Около двух месяцев он находился под следствием, потом был освобожден.

Во время следствия молодой поэт познакомился с несколькими видными чекистами, сумевшими разобраться в сложных обстоятельствах и понять, что Васильев — совсем не враг. Но «салонные» знакомые от Павла на какое-то время отхлынули — перепугались. Хуже, что струсили и в редакциях, перестали принимать стихи. Васильев стиснул зубы, работал в одиночестве — писал «Соляной бунт».

Через несколько месяцев все успокоилось, двери редакций снова широко раскрылись, поклонников и поклонниц вновь можно было черпать ложкой, как уху.

В Павле Васильеве видели надежду нашей литературы виднейшие строители социалистической культуры. Как-то весной 1933 года у Анатолия Васильевича Луначарского собрались А. Н. Толстой, Гронский и другие литераторы. Луначарский был уже тяжело болен, до смерти ему оставались считанные месяцы, но по-прежнему фейерверочно яркой была его речь, по-прежнему с живейшим интересом следил он за всеми событиями культурной жизни страны и всего мира. Луначарскому пришлось уйти с поста наркома просвещения, на котором он работал с первых дней Октября, но его авторитет, авторитет крупнейшего ученого-марксиста в области общественных наук, ученика и друга Ленина, оставался незыблемым. Говорили о его недавней реплике на диспуте в Коммунистической академии. Анатолий Васильевич выступал в прениях:

— Ленин говорил по данному вопросу, что…

— Позвольте, — прервала оратора сухопарая аспирантка в очках, — Ленин этого не говорил. Я не знаю такой цитаты.

Анатолий Васильевич улыбнулся.

— Вам, милая девушка, Ленин, возможно, и не говорил, а вот мне Владимир Ильич это сказал…

Разговор коснулся уже многих тем, когда Алексей Толстой назвал имя Павла Васильева.

— Судя по тем стихотворениям, которые я читал, — сказал он, — это поэт совершенно исключительного дарования.

Анатолий Васильевич загорелся. Он говорил о том, что согласен с Алексеем Николаевичем, что за теми немногими стихами Васильева, которые он знает, стоит большой поэт. Но все-таки трудно судить о возможностях молодого писателя, когда с ним лично не знаком, когда не представляешь его как личность. Вот если бы познакомиться с ним, побеседовать, узнать, чем он дышит…

Гронский пошел к телефону, и через полчаса Павел уже сидел за столом рядом с Луначарским. Молодой поэт был в приподнятом состоянии духа, он преклонялся перед бойцами старой ленинской гвардии, общение с ними всегда вдохновляло его. И он весь раскрылся перед Луначарским, говорил так, чтобы успеть высказать все заветное, читал так, словно больше никогда не придется читать. А Анатолий Васильевич просил все новых и новых стихов, и Павел читал и читал звенящим от страсти голосом, а Луначарский не сводил с него взгляда.

Было уже за полночь, когда Анатолий Васильевич поднялся и произнес настоящую речь — одну из последних речей великого оратора революции. Он поздравлял молодого поэта и поздравлял всех собравшихся с тем, что в советскую литературу пришел такой замечательный талант. Он говорил о том, что литература социализма — это товарищеское соревнование ярких творческих индивидуальностей. Они объединены общей идейной позицией, их творчество отдано самой высокой за всю историю человечества цели — построению коммунистического общества, но голоса их звучат по-разному, и это прекрасно. Наши враги утверждают, что коммунизм — это всеобщая уравниловка, стрижка личностей под одну гребенку, казарменное единообразие. Это гнусная клевета. Только коммунизм ведет к ярчайшему расцвету индивидуальности каждого человека везде, в том числе и в искусстве. И чем больше будет в нашем искусстве таких художников, как Васильев, певцов своей, неповторимой песни, тем успешнее станет служить она социалистическому обществу.

Эту речь замечательного ленинца, ученого-большевика, трибуна советской культуры Павел Васильев запомнил навсегда, и воспоминание о ней поддерживало поэта в дни трудных испытаний.

РАСЧЕТ

Пароход идет вверх по Иртышу. Позади остались заводские дымы Омска. Неторопливо проплывают мимо степные берега с синеющими на горизонте колками, острова, поросшие тальником. Павел с женой весь день на палубе. Он радостно возбужден свиданием с родными краями, любуется их красотой. Елена недоуменно пожимает плечами — что тут особенного, степь как степь, разве сравнишь с Подмосковьем. Павел сердится, уходит к капитану.

Через полчаса Елена зовет его:

— Посмотри, какой странный впереди остров. Совсем белый. Солончаковый, что ли?

Васильев всматривается и хохочет:

— Да это же гуси, Елка! Стая белых гусей на воде. Ну скажи, где еще ты увидишь такое богатство? Наш Иртыш — река щедрая…

Елена не верит. Но пароход подходит ближе, и «остров», гогоча и хлопая крыльями, поднимается в воздух.

Назавтра Павел будит жену на рассвете. Он уже одет.

— Что-то с машиной, — простоим несколько часов. Собирайся — и айда на берег.

Трава на пойменных лугах — по пояс. Луга усеяны желтыми, синими, красными цветами. Павел собирает их и все повторяет: «Ну, не красота ли, а?»

На низеньком коньке проезжает всадник в огромной мохнатой шапке. Он что-то спрашивает у Елены на незнакомом языке. Молодая женщина растерянно разводит руками. Но подходит Павел и отвечает степняку. Елена удивленно смотрит на мужа — непривычно звучит в его устах чужая речь. Неужели Павел так хорошо говорит по-казахски? Вот обменялись репликами и теперь смеются — смуглый всадник и русоволосый русский парень в вышитой косоворотке…

В Павлодар приплыли ночью. Васильевский домик — теперь тут живут дед и бабка Ржанниковы — недалеко от пристани. Павел стучит в ставни. В доме долго не просыпаются. Наконец сквозь щели брызнул свет керосиновой лампы, дверь распахнулась, открыв фигуру высокого бородатого старика. Он всматривается в темноту и всплескивает руками:

— Внучек!..

На следующий день Павел показывает жене свой Павлодар. Они долго бродят по длинным пыльным улицам, несколько раз выходят на берег Иртыша. Васильев часто встречает знакомых, останавливается с ними, расспрашивает, обещает зайти. Елена замечает, что радостное возбуждение мужа постепенно проходит, сменяется глубокой