Карта любви - Елена Арсеньева

О ту пору князь Никита возвращался с верховой прогулки. В одно мгновение сообразив, что происходит, он ринулся в горящую хату и взобрался на крышу.

Платье на Богуславе уже занялось, и она, с мужеством отчаяния, тушила его голыми руками, выкликая: «Патер ностер!», «Матка Боска Ченстоховска!» Однако при виде грозного князя, явившегося пред нею средь дыма и пламени, подобно Сатане, пришедшему за душою грешника, Богуслава со страху обезумела и, ринувшись Бог весть куда, сломала ногу… Тут рухнула часть кровли, и брату княжевой няньки, бегущему с подмогою, померещилось, что вместе с клубами дыма вознеслись в небеса две христианских души.

Ничуть не бывало! Возле догорающей хаты, во дворе, он нашел и два тела, вполне, кстати, живых, хоть и закопченных с ног до головы. Князь Никита отделался малыми ожогами, Богуслава же пострадала серьезнее: и волосы у ней сгорели, и на теле были кровавые раны, когда отдирали обугленные клочья одежды, да и нога сломана… Несколько месяцев провела она в постели, и уход при этом был за нею, «словно за королевною», по ее собственным словам. Лучшие доктора Варшавы пользовали княжью няньку, а брату ее был отстроен новый дом под черепичною крышею. Юльку отец крепко выдрал прямо на пожарище, однако она сие едва ли заметила: зрелище бесчувственной, черной, обгоревшей Богуславы было куда ужаснее.

Всякий день она по нескольку часов проводила у нянюшкина одра и надолго зареклась опасно озорничать: проказы ее отныне безобидны сделались. Ну а нянька Богуслава, выздоровев, сделалась первейшим лицом среди княжьей прислуги. Через пятнадцать почти годочков она, правда, отъехала из дому Аргамаковых, но тому были свои причины. Отпустил князь старую Богуславу от себя щедро: купил ей хороший домик в тихом, зеленом местечке на Подвале, дал немного денег на прожитие и на воспитание внука.

Богуслава, конечно, по-прежнему не могла жить без Юленьки, да и та без нее — тоже. Они виделись чуть не семь раз на неделе, однако в последние, роковые денечки перед своим бегством, когда в мыслях и душе Юлии царил невообразимый сумбур, она не встречалась с Богуславой, а потому для нее ударом оказалась весть о том, что старая нянька вдруг сорвалась с места и уехала на несколько дней в деревню, к заболевшему брату. Сердце упало у Юлии, когда Яцек, мрачно посверкивая глубоко посаженными черными глазами, сообщил ей о сем — там же, в подворотне, на улице, из-за каждого угла которой сквозило смертельной опасностью. Вид у него был словно у занятого хозяина, столкнувшегося с незваной, докучливой гостьей и не знающего, как от нее отвязаться.

— Я… была дома, — робко заикнулась Юлия, недоумевая, почему так разительно переменился всегда смиренный, почтительный Яцек.

Он вновь сверкнул взглядом исподлобья.

— Вот как?

— Там никого нет! — воскликнула Юлия, но тут же прихлопнула рот ладонью. — Ни отца, ни мамы! Никого из слуг!

— Про слуг не знаю, — пожал плечами Яцек, отчего горб его как будто еще вырос. — А князь с княгинею…

Он умолк, и ужас схватил Юлию за горло. Сердце оборвалось. Она качнулась к забору и начала медленно сползать вниз.

Яцек подхватил ее уже у самой земли, но не боль от пальцев, впившихся в ее руку, будто железные крючья, заставила очнуться, а два-три коротких слова, оброненных скупо, как бы нехотя:

— Они живы… ушли. Успели.

Что-то зазвенело в его голосе, но Юлии было уже не до таких тонкостей. С вернувшейся силой она схватила Яцека за плечи, затрясла:

— Живы? Спаслись? Да где ж они?

— Почем мне знать? Верно, с войсками русскими вышли — стоят, может быть, где-то под Прагою [29], не то еще где. Князя голыми руками не возьмешь, сам ушел — и своих увел! — пробурчал горбун. — Погодите, панна Юлька, вы мне руку оторвете, а того хуже — рукав!

Юлия покорно отпустила его и вновь привалилась к забору, тихонько плача. Враз успокоившись об участи родителей, она от облегчения вовсе лишилась сил, и слезы теперь лились сами собой. Да что ж Яцек не зовет ее в дом? Сколько можно стоять здесь, в ветреной ночи? Хотелось есть, а еще больше — пить. Хотелось снять с себя грязное платье, помыться, лечь в постель, забыться сном, чтобы завтра, белым днем, на свежую голову, решить, что делать, куда отправляться на поиски отца с матерью. Господи Иисусе Христе, как они, должно быть, наволновались о пропавшей дочери, как намучились… Вся душа перевернулась у Юлии! Раскаяние обессилило крепче усталости, и ежели б она сейчас наверняка знала, куда идти, где искать родных — пошла бы, пошла невзирая на то, что с каждым выдохом из ее тела излетали, казалось, последние жизненные силы.

Яцек потоптался на месте, потом неловко шагнул в сторону, явно намереваясь обойти Юлию.

— Ну что ж, — проворчал он. — Мне, знаете, недосуг здесь… Да и время позднее! Так что…

Он не договорил, развел руками — и Юлия вдруг поняла, что Яцек и не намерен звать ее в дом. Он хочет уйти, оставив ее…

Господи всеблагий! Яцек, внук Богуславы, этот жалкий горбун, с которым Юлька играла в детстве, как с куклой, этот мальчишка — сколько ему сейчас? пятнадцать? шестнадцать лет? — всю жизнь проживший милостью князя Аргамакова, не пускает ее в свой дом?! Нет, почему же свой! В дом Богуславы! Тоже купленный, между прочим, князем для ее старой няньки! А Юлия терпит это, будто жалкая попрошайка!

Она была так изумлена, что едва не пропустила момент, когда Яцек уже вошел в калитку и даже потянул на себя створку, намереваясь закрыть ее за собой. Но тут вдали из-за угла вывалилось несколько человек. С первого взгляда видно было, что они мрачно, злобно пьяны. Они рассыпались по улице, пронзительно крича, чтобы криком возбудить друг друга на новые бесчинства. Кто знает, может быть, это были те самые мерзавцы, которые ее преследовали? Так ли, нет ли — выяснять сие она не была намерена. И поскольку Яцек все еще загораживал калитку, Юлия бесцеремонно оттолкнула его и вскочила во двор.

Оглянулась. Яцек стоял столбом, ошеломленно глядя на нее. Злость придала Юлии сил.

— Всю ночь будешь торчать здесь? Запирай ворота, пошли в дом! Ну! Я замерзла!

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — проворчал Яцек, покорно берясь за засов, и Юлия перевела дух: это совсем другое дело! Она пошла к домику, хрустя заледенелым песком, которым был посыпан двор, не желая сейчас думать ни о чем другом, кроме еды, тепла, сна, — тем паче не желая думать о том, как странно звучал голос Яцека… насмешливо, что ли? Ах, да что ей до него!

* * *

Если старая Богуслава была нянькою у маленькой княжны, то дочь ее, Агнешка — горничной княгини.

Вот уж была писаная красавица! Даже изумительная, одухотворенная красота синеглазой и золотоволосой княгини Ангелины меркла рядом с яркой, страстной прелестью Агнешки. Это была поразительная красавица южного типа с продолговатым золотисто-смуглым лицом, с волосами, как вороново крыло, и глазами, в полном смысле слова ясными, как день, и мрачными, как ночь. Даже не верилось, что это — польская деревенщина из Грохова! Она представлялась скорее уроженкой дальнего юга, испанкой из какой-нибудь Андалузии или Севильи. Или француженкой по отцу, какому-нибудь торговцу, ехавшему, допустим, в Ригу и однажды заночевавшему в хате недавно осиротевшей Богуславы, где он бесцеремонно подмял под себя молоденькую одинокую девушку. Вот от кого Агнешка могла унаследовать врожденное изящество манер и редкостное легкомыслие. С виду очаровательная хохотушка, она была великой любострастницей, почему никто и не удивился, когда однажды Агнешка оказалась брюхата.