Радость поутру - Пэлем Вудхауз

Ощущение это было настолько сильным, что я с плохо скрытым ужасом схватил Боко за рукав и затащил за встречное дерево.

– Боко, – сипло произнес я, – а как насчет Сыра? Про него-то ты не подумал?

– Что-что?

– Вдруг он сегодня ночью на дежурстве? И рыщет по окрестностям? Что будет, если он во всей амуниции, при полицейском свистке и блокноте, вдруг выскочит из кустов?

– Глупости.

– Представляешь, каково это, когда тебя арестует человек, с которым вместе учились в школе? Сыр такого случая не упустит. У него на меня зуб.

– Чепуха, – со светской самоуверенностью отозвался Боко. – Не позволяй мыслям принимать это нездоровое направление. Такая робость недостойна тебя. А насчет Сыра можешь не беспокоиться. Вспомни, какой у него вид – глаза блестят, во всю щеку румянец, такой человек уж конечно следит за тем, чтобы спать свои восемь часов. Его девиз: рано в кровать, рано вставать. Сыр сейчас лежит под одеялом и спит сладким сном младенца и к исполнению своих обязанностей приступит только в семь часов тридцать минут, когда затарахтит будильник у его кровати.

Так-то оно так, конечно. Боко рассуждал убедительно, и слова его придали мне бодрости. Действительно, у Сыра румянец во всю щеку. Однако через минуту я снова дрогнул. Ведь опасность не только в одном Сыре, подумал я. Даже если пренебречь Сыром, существует еще и другая сторона: дядя Перси и тетя Агата. Как ни крути, но эти угодья и сады, в которые мы сейчас беззаконно проникли, – их частная собственность. То есть, допустим, я ускользну от дракона, а гиппогрифы? С гиппогрифами-то как быть? – спрашивал я себя.

Если что-то обернется не так, если эта безумная затея, в которой я взялся участвовать, где-то не сработает, к чему это приведет? Могу сказать вам, к чему это приведет. Мало того, что я должен буду держать ответ перед разъяренным дядей, который по праву потребует объяснения, зачем я разбудил его среди ночи и какого черта занимаюсь битьем окон у него в саду, но доклад обо всем этом, со смачными подробностями, услышит по возвращении домой тетя Агата, и что тогда?

Гораздо менее значительные мои прегрешения в прошлом побуждали престарелую родственницу жаждать моей крови и бросаться на меня с боевым топором, как краснокожий, ступивший на тропу войны.

Я намекнул на это Боко, когда мы достигли цели нашего путешествия. Вместо ответа он потрепал меня по плечу – дружественный жест, бесспорно, однако укреплению моего боевого духа он если и способствовал, то минимально.

– Если попадешься, – сказал мне Боко, – то держись, как будто ничего не произошло.

– Как будто ничего не произошло?

– Ну да. Как ни в чем не бывало. Патока при тебе? Я ответил, что патока при мне.

– А бумага?

– И бумага.

– Тогда я отойду на десять минут. В твоем распоряжении будет восемь минут, чтобы собраться с духом, одна минута, чтобы разбить окно, и одна минута, чтобы убраться подобру-поздорову.

Идея насчет патоки принадлежала Боко. Он утверждал, что в таком деле патока совершенно необходима, чтобы все подумали, будто тут работал профессионал, а нам только того и надо. По словам Боко, а уж он-то знает такие вещи, образованный взломщик всегда начинает с того, что обзаводится патокой и оберточной бумагой. Последнюю он с помощью первой приклеивает к стеклу, после чего, размахнувшись, разбивает его одним ударом кулака.

Надо же, чем только ни приходится людям зарабатывать на жизнь! Я употребил, кажется, не менее трех минут из имевшихся у меня десяти на размышления о том, какими мужественными должны быть взломщики и что побуждает их выбрать себе такую трудоемкую профессию. Заработки, конечно, немалые, и практически никаких накладных расходов, но зато сколько приходится тратить на невропатологов и санатории! Да только покупка подкрепляющего питья оставляет, я думаю, ощутимую прореху в бюджете.

Я бы продолжал размышлять на подобные темы и дальше, ко не мог себе этого позволить, ибо время летело, Боко мог появиться с минуты на минуту. И меня совсем не прельщало признаваться ему, что я растранжирил на пустые мечтания те драгоценные минуты, когда следовало действовать.

Придерживаясь правила: «Взялся спать, спи скорее», как говаривал Шекспир, я быстро намазал бумагу патокой и прилепил к стеклу. Теперь осталось только нанести удар. Но тут как раз на меня напала нерешительность, и я принялся малодушно переминаться с ноги на ногу, как Сыр у входа в ювелирный магазин.

Тогда, наблюдая за ним, я думал, что в искусстве танца на месте он достиг пределов, но теперь убедился, что до вершин топтания ему далеко. В сравнении с тем, как выступал и пятился я, он топтался совершенно некачественно. Я делал шаг в направлении к цели, затем шаг в направлении от цели, и затем еще шаг в сторону. Зрителю, если бы таковой имелся, показалось бы, наверное, что я разучиваю сложные па какого-то ритмического танца.

Но наконец я все-таки набрался храбрости, этой великолепной отваги Вустеров, напряг мышцы, рванулся вперед и уже занес кулак, как вдруг у меня словно динамитная шашка взорвалась под ногами. Волосы на голове как один встали дыбом, и каждый нерв натянулся в струнку с завитком на конце. В жизни Бертраму Вустеру случалось, и не один раз, испытывать смятение, но до такой степени – никогда.

Откуда-то сверху раздался голос:

– Ух ты! Эй! Кто там?

Если бы не это «ух ты», я бы решил, что слышу голос своей совести. Но в данной ситуации я без труда определил, что он принадлежит проклятию рода человеческого, юному Эдвину. Прижавшись к стене дома, как смазанный патокой лист бумаги, я смутно разглядел его голову в верхнем окне. После всего, что довелось пережить, в довершение еще нападают бойскауты! Я почувствовал укол в самое сердце. Мне было очень обидно.

Спросив: «Кто там?», он замолчал, предоставляя мне подать ответную реплику, хотя даже мальчишка с тряпичными мозгами должен понимать, что грабитель не станет добровольно поддерживать разговор.

– Кто это? – спросил Эдвин несколько мгновений спустя.

Я благоразумно помалкивал. Тогда он сказал:

– Все равно я вас вижу.

Но голос звучал неуверенно, ясно было, что мальчишка нагло лжет. Одно обстоятельство поддерживало во мне бодрость духа и успокаивало дрожание сердечных струн в эту неприятную минуту: ночь была темная, никаких тебе лун и прочей подобной ерунды. Звезды светили, это да, но луны не было. Только ночной зверь вроде рыси мог бы разглядеть меня, да и то если у него стопроцентное зрение.

Я молчал, и это его явно обескураживало, разговор без участия собеседника всегда быстро иссякает. Некоторое время он еще вглядывался вниз – Дживс сравнил бы его с Благословенной Девой, выглядывающей из золотых облаков [ лагословенная Дева, выглядывающая из золотых облаков, - образ из одноименного стихотворения Д.Г.Росетти (1850).], – а затем втянул голову, и я снова остался один.

Впрочем, ненадолго. Через минуту подгребает Боко.

– Дело сделано? – осведомился он зычным шепотом, который разнесся по всему парку, точно крик лотошника, предлагающего брюссельскую капусту. Я вцепился в его рукав и попросил сбросить децибелы.

– Тише!

– А что такое?

– Эдвин.

– Эдвин?

– Он только что выставил в окно свою башку и спрашивал, кто там.

– Ты сказал?

– Нет.

– Прекрасно. Очень разумный шаг. Он уже, наверное, снова лег и заснул.

– Бойскауты никогда не спят.

– Глупости. Еще как спят. Сотнями. Ты разбил окно?

– Нет.

– Почему?

– Из-за Эдвина.

Боко прищелкнул языком, и я снова затрясся. В том слегка нервном состоянии, в котором я тогда был, этот звук показался мне стуком кастаньет, производимым целым скопищем испанских танцоров.

– Ты не должен отвлекаться от дела из-за всяких пустяков, Берти. У меня такое впечатление, что ты недостаточно серьезно относишься к своей задаче. Может быть, я, конечно, ошибаюсь, но мне видится в твоих действиях определенное легкомыслие. Пожалуйста, соберись и постарайся помнить, что это значит для нас с Нобби.

– Но я не могу бить окна, когда наверху притаился Эдвин.

– Ну, почему же? Не вижу, что тебе мешает. На Эдвина не обращай внимания. Если он насторожился, тем лучше. Это пойдет мне на пользу, когда я приступлю к исполнению моей роли. Он будет моим свидетелем. Даю тебе еще десять минут, после* чего, уж будь добр, займись делом. Сигареты есть?

– Нет.

– Ну ничего, буду докуривать эту. Только и всего, – заключил Боко и удалился.

Читая вышеприведенный обрывок диалога, вы, наверное, обратили внимание на одно обстоятельство. Если вы понимаете, что значит по-французски sang-froid [ Sang-froid (фр.) - хладнокровие.], вы, конечно, заметили, в каком необыкновенном объеме демонстрировал это качество исчезнувший Фитлуорт. Я, например, дрожал и заикался, а он оставался спокоен и холоден, как заливной палтус, и мне пришло в голову, что, вероятно, секрет тут в том, что он не стоит на месте.